Галина Леонтьева - Карл Брюллов

Но это в будущем. А пока мальчик рос болезненным и тщедушным. До семи лет он почти не вставал с постели. И, как рассказывают, до того был истощен золотухой, что стал «предметом отвращения даже для своих родителей». Кто-то из знакомых присоветовал сажать ребенка в кучу нагретого солнцем песку. Неизвестно, это ли доморощенное средство излечило его. Однако ж благодаря такому рецепту многие дни провел Карл в полном одиночестве, в саду, в обществе большой собаки, с которой делил хлеб и игры. Болезненность отделила его от сверстников, заставила сызмала замкнуться в себе. Он рано научился погружаться в свои мысли, в созерцание. Игра солнечных бликов со стеклами дома, переливы красок распускающихся цветов (матушка, дочь придворного садовника Шредера, разводила предиковинные цветы), неповторимый рисунок трав — все это многие часы могло держать его внимание. Сперва это разглядывание мира было чуть ли не единственным развлечением; с годами оно превратится в насущную потребность. Лишенный подвижных игр, беготни, он смотрел — и запоминал — все, проходящее перед глазами: лица, позы, жесты домашних и редких гостей, радовался богатому многоцветью мира. Одним словом, собирал «строительные материалы», еще не зная, для какого здания они ему потребуются…

В доме царила атмосфера взыскательной строгости, дисциплины, разумной экономии, трудолюбия, возведенного в культ. Глава семьи не знал вкуса праздности. Если он, запершись в кабинете, не трудился над своими произведениями, то занимался с детьми или возился в саду с деревьями и растениями. Пример отца был заразителен, да и вообще влияние его личности на складывающийся характер Карла очень глубинно и существенно. От пустяков до самых важных нравственных установлений.

Однажды мальчик по обыкновению играл в саду. Что-то — причина была так пустячна и непонятна ребенку, что не удержалась в его памяти — раздражило в этот миг отца. И он влепил Карлу такую пощечину, что тот оглох и до конца дней не слышал левым ухом. С тех пор он всегда побаивался отца, не зная наперед, чего можно от того ждать в минуту гнева. Но и еще один урок извлек для себя мальчик из этого случая — ощущение некоей дозволенности. Ежели почтенный батюшка не дает себе труда сдержаться в раздражении, может, сдержанность и впрямь не всегда стоит труда? Когда в далеком будущем, уже став великим, Карл станет кричать на учеников, будет безгранично нетерпим к проявлению чуждого ему мнения, когда в порыве гнева позволит себе швырнуть сапогом в свою картину «Вирсавия», — не отзвуком ли той, полученной в детстве пощечины явятся эти поступки?..

В доме, на самом видном месте, висела отцовская шпага с золотым эфесом. На клинке по синей эмали был выведен золотом масонский девиз: «Стой за правду». Детям шпагу трогать не разрешалось, но не раз объяснялся смысл девиза. Понятия «правда», «справедливость» дети впитывали вместе с воздухом родительского дома. Отец был убежденным масоном, и если он, при всей суровости и гневливости, слыл человеком справедливым, независимым в общественных воззрениях, то нравственную силу для этого в большой мере давала ему принадлежность к обществу вольных каменщиков. Масонство в преддекабристскую пору было едва ли не существеннейшим движением русской общественной и духовной жизни. Почти все декабристы прошли этот искус и отошли от масонства, лишь убедившись в социальной ограниченности его идей нравственного самопознания и духовного самоусовершенствования. В том или ином виде основные идеи масонства постоянно звучали в доме Брюлловых и, без сомнения, оставили след в душе будущего художника.

Пока Карл был прикован к постели, каждое утро заставало его за работой: по приказу батюшки ему не давали завтракать, если он не нарисует положенное число человечков и лошадок или же не сделает копии с оставленной отцом гравюры. Впоследствии Брюллов сам считал, что выучка «опрятно рисовать» явилась у него от бесконечного копирования тонких линейных гравюр и что самое раннее его воспоминание о себе состоит в том, что он рисует, рисует, рисует. И не только «человечков и лошадок», не только корпит над копиями. Однажды случилось так, что дома никого посторонних не было, домашние, занятые делами, разбрелись по своим углам. Урок, заданный отцом на день, был уже выполнен. А бумага и карандаш — всегда под рукой. Карл взял лист, оглядел комнату медленным взглядом. И взялся за работу. Постепенно под карандашом возникали стол со всеми расположившимися на нем предметами, диван, шкаф, стулья — все предметы поочередно. В первый раз в жизни он рисовал не с чужого оригинала, с плоскости листа перенося на плоскость же каждый штрих, созданный чьей-то рукой. И не своих, из головы родившихся «вообще» человечков и лошадок. Тут оказалось, что он властен над всеми этими живыми вещами, которые живут с ним бок о бок! Властен дать им новую жизнь на этом белом поле бумаги! В доме по-прежнему было тихо и пусто. Тикали часы, деля на минуты медленно текущее время. «Вот так скучно» — приписал он внизу рисунка и отложил лист в сторону.

Кто знает, быть может, в этот час в нем проснулся художник. Не ремесленник, не просто мастер, а будущий творец, смутно ощутивший в себе некую власть над предметами и явлениями мира, способность из реальных житейских вещей создавать новую реальность, заключенную в трехмерное пространство изображения…

Жизнь, однообразная и размеренная, шла своим чередом. Как-то раз к дому подкатил лихач. Карла закутали, усадили в сани, прикрыли полостью. Расселись братья — Федор и Александр, сестры — Юлия и Мария. И сани мягко покатили по накатанной колее. Средний проспект, поворот на Кадетскую линию — и вот уже они в центре большого города, у простора Невы! Ах, что это было за путешествие! Карла потом нередко отпускали со старшими через весь город к деду на Пески. Но то, самое первое путешествие, первый в жизни выезд из ограды маленького сада в город, в большую жизнь запомнился навсегда.

Где бы ни ехали юные путешественники — по Морской ли, по Невской ли першпективе, — всюду встречались им тяжеловозы-ломовики, окутанные густым паром, везущие к стройкам во все концы города огромные глыбы гранита, камень, толстенные бревна, свежепахнущие доски. Весь город в те годы превращен был в гигантскую строительную площадку. Город строился и обретал свой «строгий, стройный вид» на глазах у брюлловского поколения, рос вместе с ним, с его сверстниками. Великое множество прекрасных зданий возникает на глазах Брюллова: Адмиралтейство, Казанский собор, Портик Перинной линии, Биржа, Горный институт… В этом всеместном строительстве выражался дух всеобщего подъема, воодушевления первых лет царствования Александра — «дней Александровых прекрасного начала». С детства поколение Брюллова было заражено творческим подъемом, уверенностью в спасительной необходимости неустанной деятельности. Архитектура той поры, поры расцвета русского зодчества, глубоко и вдохновенно отражавшая общенародные идеи, создавала блестящие образцы архитектурных форм. А это оказывало мощное воздействие на формирование эстетического идеала всей русской нации, тем паче — художников. Оба брата, и Карл, и Александр, которому суждено самому внести свою лепту в архитектурный строй родного города, всю последующую жизнь будут относиться к Петербургу с нежной, пристрастной любовью. В их письмах из заграничной поездки есть такие строки: «Везде, проезжая Германию, обманывались мы в своей надежде, везде находили менее, ибо мы видели Петербург…»