Вера Домитеева - Врубель

Петербургские концерты «в память двух незабвенных художников — Н. А. Римского-Корсакова и М. А. Врубеля», на которых после лекции об оперной и живописной фантазии пела Забела-Врубель, организовывал и вел Иван Лапшин.

С посмертной выставкой произведений Врубеля не заладилось.

В первые же дни после врубелевской кончины Валентин Серов с его другом, профессором, мастером офорта, великодушным добряком Василием Васильевичем Матэ «как будущие устроители этой выставки» обратились в академический совет с ходатайством о проведении таковой «в стенах Академии художеств, ибо М. А. Врубель был ее питомцем». Цель: «возможно полнее представить все им сделанное и этим путем собрать деньги для могилы и надгробного ему памятника». Академия ответила положительно; согласовывались сроки, назначались залы, время шло, а через год после смерти Врубеля неожиданно умер Серов. Скончавшемуся Врубелю было 54 года, Серову — 46. Посмертный ретроспективный показ творений Михаила Врубеля так и не состоялся.

Поздние работы Врубеля со всей доступной широтой демонстрировали на своих выставках молодые академисты Нового общества художников во главе с Дмитрием Кардовским.

Появилось музыкальное воплощение пиетета к великому художнику.

Симфоническим дифирамбом для голоса с оркестром восславил гений Врубеля ученик Римского-Корсакова молодой композитор Михаил Фабианович Гнесин. Преклонявшийся перед Врубелем Гнесин, «утонченно культурный музыкант», как сказал о нем Борис Асафьев, увлекался поэзией символистов и был автором вокальных циклов на стихи Блока, Бальмонта, Сологуба. Для сольной голосовой партии своего дифирамба «Врубель» он взял стихотворение Валерия Брюсова. Зимой 1911 года сочинение было исполнено на петербургской сцене в ряду концертов под управлением Зилоти. Солировала, естественно, Надежда Ивановна Забела. Она появилась в «лебедином», «каком-то крылатом» платье, в руках — свиток с текстом стихов. Не все сочли уместной подобную декоративность, не все восприняли музыку дифирамба (удостоенную вскоре премии им. М. И. Глинки) созвучной искусству Врубеля, но для близких художника это, конечно, был огромный праздник.

Уехавший преподавать в Екатеринодарском музыкальном училище, Гнесин в 1913 году решил силами воспитанников и педагогов устроить концертное чествование Врубеля и Римского-Корсакова. Однако вот проблема: на Кубани Врубеля не знали. Приглашенная петь дифирамб с училищным оркестром Надежда Ивановна нашла выход, заказав почти сотню цветных диапозитивов с врубелевских работ. Энтузиазм, с которым она отнеслась к скромному провинциальному концерту, даже несколько смутил организатора: «В торжественности ее настроения чувствовался душевный надлом, надрыв». Специально сшитое чуть не в Париже платье для выступления привело в замешательство: «Я привык видеть Забелу одетой в светло-сиреневые складки одежды, иногда белые или иные, но всегда с тонкими оттенками цвета, какой ее видел и писал Врубель; этот же наряд был ярко-шафрановый, вызывающий…

— Вам не нравится? Ну, конечно, я так и знала — вы жалеете, что я не в обычных своих тонах! То же сказал бы и Корсаков, а Врубель бы оценил. Он говорил не раз, что у древних греков шафрановый цвет был цветом траура и что это ему очень нравится. Он оценил бы торжественность этого костюма, он ни с чем бы не стал считаться. А вот вы не тот, не такой…»

Публика, состоявшая в основном из учащейся молодежи города, хотя тоже была не в курсе насчет траура древних греков, от платья, от пения Забелы, от музыки и диапозитивов с картинами Врубеля пришла в восторг.

Успех в Екатеринодаре стал кульминацией последнего концертного сезона Забелы. Вернувшись в марте с юга в Петербург, она приболела, но в годовщину смерти мужа поехала к его могиле. На кладбище апрельский ветерок вдруг сменился холодным ливнем, потом посыпал снег. Дома озноб перешел в лихорадку, два месяца спустя Надежда Ивановна Забела-Врубель скончалась от скоротечной чахотки.

Двойное надгробие на краю Новодевичьего кладбища не забыто. Недавно его отреставрировали. Сюда приходят, на ступенях памятника почти всегда лежит какой-нибудь свежий букетик. Место, правда, не очень популярное; многие вообще не знают, что тут могила Врубеля, путают этот некрополь с Новодевичьим кладбищем в Москве. Стихи здесь не принято читать. А жаль. Врубель любил поэзию. Всегда обидно, что из мастеров Серебряного века он успел познакомиться лишь со стихами Брюсова и не прочел ни строчки Блока. Не услышал голос юного Александра Блока:

Или голос Блока повзрослевшего, говорящего с Врубелем, ему, о нем:

Врубелю, а также его Лебеди, Пану, Сирени, Демону посвящено немало стихов. Активнее всего здесь были символисты, но акмеисты выступили не слабее. Вспомнить хотя бы Мандельштама: «Художник нам изобразил / Глубокий обморок сирени…» Мы бы вот выбрали прочесть возле надгробия Врубеля не ему персонально посвященное произведение, написанное как раз акмеистом. Смешно вообще-то классифицировать поэтов по партийному признаку; сколько хочешь акмеизма у Брюсова или символизма у Гумилёва. Но, между прочим, Врубель, которого символисты признали своим родоначальником, ближе все-таки акмеизму с его призывом отринуть зыбкие туманы и зорким, ясным взором заново оглядеть стихию «естества». По-новому, остро, конкретно задать извечные вопросы, один из которых и ставит Николай Степанович Гумилёв:

Вопрос, глядящий с каждого холста, с каждой альбомной почеркушки Врубеля. Именно этим вопросом полна в пространствах его пластики гипнотическая тишина, молчание мерцающих кристаллов живого вселенского вещества. Так «что нам делать с розовой зарей»? Николай Гумилёв культивировал мужественность: спрашиваешь — отвечай. И он отвечает. В загадочном нашем томлении из-за таких никчемных вещей, как зори или стихи, переживается процесс сродни тому, когда ящер, достигнув разновидности птеродактиля, превращался в птицу: