Людмила Правоверова - Павел Филонов: реальность и мифы

«Рим пал, раздавленный собственной тяжестью».

Нет мистики в этих словах — жестокая реальность. Все писавшие о падении Римской империи лишь придавали большую образность этой мысли.

Древний афоризм мог бы служить эпиграфом к «Закату Европы» Освальда Шпенглера.

Кто еще помнит, что основные фрагменты «Заката Европы» были написаны еще до первой мировой войны?

Эта книга, мудрая мудрость горькой безнадежности, пронизана предвестиями катастрофы, но ее мировой резонанс совпал с осознанием катастрофы уже свершившейся.

В темных глубинах книги затаенная, до конца не высказанная мысль, что из близких сумерек культуры — исхода нет, что все дороги ведут в ничто. И все пути неверны.

«Закат Европы» — не труд историка, не изыскание искусствоведа — это взволнованная философская лирика. Это поэма, где герой — трагедийный герой — Судьба.

Мировые цивилизации в своих круговоротах несут в себе жало собственной гибели, проклятие изначальной ущербности, которая определяет фатальную неверность каждого деяния и ложность всех целей.

В чем извечность проклятия? Почему цивилизация надломлена, почему закаты культуры? Ответа нет.

Крушение цивилизаций подобно обвалу наклонных башен.

Их строят и надстраивают над черными пропастями Ничто.

<���…> Мертвый круговорот, повторность изжитых циклов — символ трагедийности Бытия.

Искусственно построенные цивилизации разрушают сами себя.

Мировая история извечно кружит вокруг неведомой, неосознаваемой, мертвой оси.

Шпенглер не доказывает, он заклинает Судьбу. <���…>

История, пережитая как судьба, непонятна, как любая судьба. Есть только вопросы, они безответны.

Древняя идея вечного возвращения сама возвращается, когда эпохи смыкают свои круги. <���…>

Наши старые споры, наши старые книги [815] .

<���…> Негасимая боль воспоминаний.

Почему все это было так, почему, зачем?

Мы не спасли Юрия Филиппова.

И вопросы не имеют ответа. Когда юноша порвал со всеми, даже с самыми близкими, никто не понял, не придал этому значения. Нас не было рядом с ним, когда этот мальчик, такой слабый и ранимый и такой сильный и гордый, шел навстречу судьбе и смерти. <���…>

Длится и не может кончится мой мертвый спор с мертвым Юрием. Мой давний спор с ним, оборванный его неожиданной смертью, для меня окончится только тогда, когда я тоже умру. <���…>

Давно, в середине прошлого века, человек трагедии — поэт и философ страдания Серен Кьеркегор сказал о себе:

«Когда над каким-нибудь новым поколением нависает непогода, обнаруживаются личности, подобные мне».

Он предчувствовал ту психологическую тональность, которая стала мировосприятием века XX-го. Переживания бытия как хаоса.

Хаос опасен. Мрачен, темен, загадочен.

Если нет дорог, ищут тропинки в хаосе бытия.

Микрокосмос личностных драм непонятнее и неразгаданнее мировых трагедий. Где алгоритм, в чем основной механизм личностных драм, элементарный, но и точный как механизм.

Величие и непреходящее значение Альфреда Адлера [816] — психоаналитика — экспрессиониста в психоанализе, уже в том, что он нашел терминологию и символику для выражения самой глубинной драмы человека — его конфликта с собой. Человек XX-го века, человек мировых городов обречен сознанием потери личностного и социального равновесия — нет для него реальностей.

<���…> Мы строим хрупкие мостики без опор над пропастями небытия. Они рушатся, и мы строим их вновь, хотя они никуда не ведут.

От Академии художеств нас отделяла стена.

Единственный, кто открыто и уважительно отзывался о Филонове в стенах Академии, был профессор живописи — Копылов [817] , который вел класс рисунка на искусствоведческом факультете и был нами очень любим.

Привожу слова Копылова: «Будет ли Филонов упомянут в истории искусства?»

«Конечно же».

«Быть может, у него когда-нибудь будет собственный музей».

«У Филонова краска становится цветом. Он многократно пропишет, и цвет приобретает насыщенность».

Слова привожу дословно, они запомнились.

Копылов умер скоропостижно от разрыва сердца. Мы очень любили Копылова. Студенты факультета истории и теории искусства сменяли друг друга у его тела в траурном карауле.

Мы работали, никогда не говорили в мастерской Филонова о происходящем. Споры вспыхивали тем внезапнее и резче именно потому, что от них воздерживались.

Исключили двух мальчиков из средней художественной школы при Академии — старшеклассников — лишь за посещение филоновских пятниц, но они не бросили школы, не покинули Филонова, они были лично привязаны к нему не только как к руководителю, но и как к человеку.

Один из них, помимо занятий живописью, изучал под руководством Павла Николаевича и по книгам из его библиотеки «Историю искусства».

Как-то, возвращая большой том с золотым обрезом, мальчик выразил восторг композицией батальной картины Паоло Уччелло и той энергией, с которой рыцари поражают друг друга мечами и боевыми молотами. Павел Николаевич развернул книгу на нужной странице и показал там репродукцию этой картины.

«Живописцы Возрождения, — сказал он, — важнее для нас летописцев. Мы не знаем и знать нам неинтересно, что полководец одного города убил полководца другого, да еще двадцать тысяч уложил, а портреты нам интересны, они говорят об эпохе. Рыцарские сражения всегда рассыпались на поединки. Удара конницы о конницу быть не может. Лошади попадают, и всадники потеряют стремена. Даже Гоголь описал в „Тарасе Бульбе“ битву по примеру „Илиады“ — один герой убивает другого героя и сам падает под ударами третьего».

В разговор вмешался Вадим. С пылом молодости, своей тогдашней молодости, он начал доказывать, что батальная живопись так, как ее преподают в Академии, вредна, она прививает легковесное представление о войне. Он добавил: «Сталин не знает об упадке живописи».

— Знает, — сухо и недовольно ответил Филонов, желая самим тоном подчеркнуть недопустимый по тем временам оборот разговора. — Ему докладывают.

— Вот вы единственный, кто сказал бы Сталину правду, — возразил Вадим.

Поняв, что спор надо кончать, вступила девушка, помнящаяся мне по неизменному красному берету и черному платью.

«Сейчас этим не будут заниматься, на носу война».

Замолчали. Война была рядом. Грозная реальность.

И как бы отвечая на немой вопрос, обращенный к нему, и говоря не как педагог, а как старый и опытный фронтовик Первой мировой, принимающий неизбежное, Филонов сказал так же спокойно и веско, как всегда: «Человек должен побывать под пулями, тот не человек, кто под пулями не был».

И все эти годы, вопреки всему, вопреки гибели близких и смерти учеников, вопреки давящему настоящему и неотвратимости надвигающегося, создает Мастер картины о далеком будущем, о грядущем.