Уильям Моррис - Искусство и жизнь

Не следует думать, что этот принцип этики не имеет отношения к моей теме. Наоборот, он особенно значителен, ибо я прошу вас учиться быть художниками, чтобы искусство не погибло и в нашей среде. Что же такое художник, если не труженик, который решил, что бы ни случилось, отлично выполнять свою работу, или, другими словами, — что такое красивый орнамент, если не воплощение радости, доставляемой человеку успешным трудом? Но какую же радость может принести плохая работа и безуспешный труд, зачем украшать плохое изделие? И как мы можем трудиться все время без всякого успеха?

В погоне за выгодой, желая получить то, что не заработано, мы загромождаем наш путь дрянными поделками. И огромные деньги, накопленные алчностью (а алчность, как все другие сильные страсти, упорно идет к цели), деньги, собранные в большие и малые груды, властно утверждают фальшивые различия между нами и воздвигают на пути искусства барьеры роскоши и показного блеска, а их преодолеть труднее, чем какие-либо иные препятствия. Самые образованные люди из высших классов не могут освободиться от этой вульгарности, а низшие классы — от притязаний на нее. Прошу вас отнестись к моим словам как к лекарству от этой заразы, прошу понять их смысл. Не может быть произведением искусства то, что бесполезно, или, иначе, что не помогает телу, управляемому разумом, что не развлекает и не утешает нас, не возвышает здоровый ум. От скольких тонн невообразимой рухляди, выдаваемой за художественные произведения, можно было бы очистить наши лондонские дома, если бы поняли эту мысль и претворили ее в действие! По-моему, лишь в редких случаях в богатых домах, если не считать кухню, можно найти предметы, которые приносили бы хоть какую-то пользу. Как правило, все так называемые украшения, встречающиеся в таких домах, предназначены пускать пыль в глаза, и вряд ли они кому-нибудь действительно нравятся. Эта глупость, повторяю, свойственна всем классам общества: шелковые занавески гостиной аристократу кажутся художественными произведениями не больше, чем пудра на волосах его лакея. Кухня в доме фермера — это обычно приятное и уютное место, гостиная же мрачна и бессмысленна.

Простота жизни, рождающая простоту вкуса, то есть любовь к приятному и возвышенному, более всего другого необходима для возникновения нового и благородного искусства, к которому мы стремимся. Простота должна быть всюду — и во дворце и в хижине.

Еще более нам повсюду нужна чистота и благопристойность и в хижине и во дворце. Их отсутствие — это серьезный недостаток, нарушающий принципы этики, и его необходимо ликвидировать, так же как и всяческое неравенство в жизни и веками накопленный беспорядок и неряшество, вызвавшие этот недостаток. И все же пока только очень немногие люди стали искать эффективное лекарство против него. Кто, например, обращает внимание на то, как уродуются коммерческой системой наши города? Кто пытается устранить их убожество и неприглядность? Всему виной беспечность, безрассудство и беспомощность людей; их жизнь слишком коротка, чтобы успеть сделать все самим, и у них нет ни мужества, ни прозорливости, чтобы начать эту работу и завещать ее следующим поколениям.

Так ли уж нужны эти деньги? Вырубите деревья, растущие между домами, сройте старинные, освященные веками здания ради денег, которые можно выручить за несколько квадратных ярдов лондонской земли. Загрязните реки, закройте солнце, отравите воздух копотью или чем-нибудь похуже — и никому нет до этого дела, никто и не подумает исправить зло, и это все, что нынешняя коммерция и пренебрегающая мастерской меняльная контора сделают здесь для нас.

А наука, которую мы так любим и которой так усердно занимаемся, — что сделает она? Боюсь, она слишком зависит от той же конторы и от военщины. Наука слишком занята, и она для нашего времени ничего не сделает. И все же какие-то нетрудные задачи она могла бы взять на себя, — в частности, научить Манчестер освободиться от своей копоти, или же научить Лидс, как избавиться от излишков черной краски, не выливая ее в реку, и это было бы так же достойно внимания науки, как производство тяжелого черного шелка или самых огромных из бесполезных орудий. Во всяком случае, как бы это ни происходило, пока люди, занимаясь каким-нибудь своим делом, не перестанут уродовать землю, — как могут они любовно относиться к искусству? Я знаю, потребуется немало времени и денег, чтобы хоть немного улучшить положение. Но лучший способ тратить деньги — тратить их так, чтобы сделать жизнь достойной и радостной для других и для самих себя. И неоценима для блага всей страны будет польза, если люди серьезно начнут заботиться об улучшении облика наших больших городов, даже если их деятельность и не сулит ничего особенно хорошего искусствам. Я не знаю, найдутся ли такие люди, но если бы они нашлись, я стал бы надеяться на лучшее. Но, повторяю, пока они не примутся за работу, мы едва ли можем даже начать надеяться на улучшение дел с искусством.

Если же мы не добьемся, чтобы облик наших домов и жилищ наших соседей радовал глаз и давал отдых уму, если не будет менее постыден контраст между полями, где обитают звери, и улицами, на которых живут люди, то занятие искусствами останется привилегией немногих весьма утонченных людей, которые часто посещают красивые места и благодаря образованию могут погружаться в размышления о былой славе мира, закрывая глаза на повседневное убожество, остающееся уделом большинства людей.

Искусство пребывает в таком близком содружестве с радостной свободой, открытым сердцем и жизнью, что оно не может жить в атмосфере замкнутости, оно чахнет в обстановке себялюбия и роскоши. Я пойду даже дальше и скажу, что и не желаю, чтобы оно жило в таких условиях. Я убежден, что честному художнику должно быть стыдно наслаждаться тем, что ему удалось нахватать из такого искусства, как должно быть стыдно богачу смаковать вкусные блюда на глазах у умирающих с голоду солдат осажденной крепости.

Я выступаю против искусства для немногих, так же как и против образования для немногих или свободы для немногих.

Право, уж лучше миру на какое-то время и в самом деле лишиться искусства полностью, нежели чтобы оно влачило убогое и тщедушное существование в среде немногих, исключительных людей, презирающих остальных за невежество, в котором сами они повинны, за грубость, с которой они не хотят бороться. Уж лучше пшенице лежать в земле, где она будет понемногу прорастать, чем ей гнить в амбаре скупца.

Я верю, однако, что искусства не исчезнут. Верю, что люди станут и более мудрыми и более образованными, что, оказавшись излишними, исчезнут многие сложности жизни, которыми мы сейчас гордимся больше, чем они заслуживают, — отчасти потому, что они для нас внове, отчасти же потому, что они пришли к нам, сопровождаемые некоторым благом. Я надеюсь, что мы начнем отдыхать и от войн — от коммерческой войны и от той, на которой рвутся снаряды и убивают штыками, — а также и от таких знаний, которые уже тяготят душу. Верю, что больше всего мы будем отдыхать от погони за богатством и не будем стремиться к тем необыкновенным привилегиям, которые на нем основаны. Я верю, что, подобно тому как уже теперь мы почти добились свободы, мы однажды добьемся равенства — а только оно одно и означает братство, — и тогда мы освободимся от нищеты, от всех ее жалких и тягостных забот.