Генрих Вёльфлин - Классическое искусство. Введение в итальянское возрождение

Однако и там, где избранные предпосылки не столь удалены, где чинквеченто занято разработкой старинных простых тем христианского круга, сдержанность публики вполне объяснима. Она ощущает неуверенность и не может уразуметь, следует ли ей принять жесты и образ мышления классического искусства за чистую монету. Мы так наглотались фальшивой классики, что желудок требует чего-то погрубей — лишь бы оно было чистым. Вера в величественный жест утрачена. Человек ослаб и сделался недоверчив, во всем ему видится одна только театральность, сплошная пустая декламация.

И наконец, доверие наше оказывается подорванным непрестанными нашептываниями, что никакое это не оригинальное искусство, что оно целиком вышло из античности: мир мраморов давно ушедшей в бездну древности наложил мертвящую длань призрака на цветущую жизнь Возрождения.

И тем не менее классическое искусство есть не что иное, как естественное продолжение кватроченто, полноценное и свободное изъявление духа итальянского народа. Оно возникло не в подражание чуждому образцу, античности, и выращено не в питомнике [2] В оригинале игра слов: Schule по-немецки значит и «школа» (в широком смысле, как и по-русски: как учебное заведение, так и направление в науке или искусстве), и «питомник саженцев» (полностью — Baumschule). Прим. перев. , но в чистом поле, в годину наимощнейшего подъема.

Такое положение дел оказывается затемненным для нашего сознания лишь потому (тут-то, возможно, и кроется коренная причина предубеждения против итальянского классицизма), что люди принимали за всеобщее то, что является специфическим только для одной нации, и желали повторять те образы, которые могут существовать и быть осмысленными лишь на вполне определенной почве и под вполне определенными небесами. Искусство высокого Возрождения в Италии остается итальянским искусством, и происходившее здесь «идеальное» возвышение действительности явилось возвышением действительности именно итальянской.

Уже Вазари было введено подразделение, согласно которому с XVI столетием начинается новый этап, эпоха, рядом с которой все, совершавшееся раньше, выглядит неким приступом и подготовкой. Он начинает третью часть своей истории художников с Леонардо. «Тайная вечеря» Леонардо была создана в последнее десятилетие XV в., это первое великое творение нового искусства. Тогда же выступает и Микеланджело, чьи первые же работы, притом что он был 25-ю годами моложе, явились совершенно новым словом в искусстве. Его современником является Фра Бартоломмео. С десятилетним разрывом за ним следует Рафаэль, а вплотную к нему — Андреа дель Сарто. Когда речь заходит о классическом стиле в рамках флорентийско-римского искусства, следует (с некоторым огрублением) рассматривать именно четверть века с 1500 по 1525 г.

Формирование целостного воззрения на эту эпоху дается нелегко. Как ни знакомы нам с самой юности ее шедевры по гравюрам и репродукциям всевозможного рода, связное и живое представление о мире, взрастившем эти плоды, вырабатывается весьма неспешно. Не так обстоит дело с кватроченто. Во Флоренции век XV продолжает явственно стоять перед глазами. Разумеется, многое похищено, многое стронуто со своего естественного места и заключено в музейные темницы, и тем не менее остаются достаточно обширные пространства, создающие впечатление, что воздух этого времени наполняет ваши легкие. Чинквеченто же сохранился фрагментарно и вообще обрел лишь неполное выражение. Во Флоренции вас охватывает чувство, что широкому основанию кватроченто недостает завершения: финал процесса развития угадывается с трудом. И дело даже не в начавшемся уже очень рано экспорте станковой живописи за рубеж, так что, к примеру, Леонардо в Италии почти и не осталось; нет, дело в том, что с самого начала силы оказались чрезвычайно распылены. «Тайная вечеря» Леонардо, которая с железной необходимостью должна была принадлежать Флоренции, находится в Милане. Микеланджело сделался наполовину римлянином, а Рафаэль — и вовсе стал им. Что до заказов, выполненных в Риме, то своды Сикстинской капеллы являются чистой воды абсурдом, мучением для художников и зрителей, а Рафаэлю пришлось часть своих фресок в Ватикане написать на стенах, где их и не рассмотреть как следует. И вообще: многое ли было осуществлено из этого краткого периода расцвета, много ли такого, что не осталось просто замыслом или не пало жертвой скоротечной погибели? Да та же «Тайная вечеря» Леонардо — ныне лишь руины. Его большая батальная фреска [ «Битва при Ангиари»], предназначавшаяся для Флоренции, так и не была закончена, и даже вариант, выполненный на картоне, утрачен. Та же судьба постигла «Купающихся солдат» [«Битва при Кашине»] Микеланджело. Гробница Юлия осталась незаконченной, за вычетом пары скульптур, и то же касается фасада Сан Лоренцо, на котором должны были с исчерпывающей полнотой запечатлеться тосканские архитектура и пластика. Капелла Медичи служит здесь заменой только отчасти, поскольку стоит уже на границе барокко. Классическое искусство не оставило ни одного памятника большого стиля, где в своем чистом выражении были бы воедино слиты архитектура и изобразительное искусство, а главнейшее задание, поставленное перед строительным искусством — римский собор св. Петра, так в конце концов и не смог стать памятником эпохи высокого Возрождения.

Таким образом, классическое искусство можно сравнить с развалинами никогда не бывшего вполне законченным строения, первоначальную форму которого приходится восстанавливать на основании рассеянных далеко друг от друга обломков и страдающих неполнотой сведений, и, быть может, совсем даже не неверно утверждение, что никакая эпоха во всей истории итальянского искусства не известна нам столь мало, как золотой его период.

У истоков итальянской живописи стоит Джотто. Это он развязал искусству язык. То, что написано им, наделено даром речи, и его повествования переживаются нами. Джотто осваивает широкие просторы человеческого восприятия, он изображает библейские повествования и легенды о святых, и всякий раз это становится живым, убедительным событием. Эпизод ухватывается им в полном его объеме, и вся сцена преподносится нам с полнотою впечатления от окружающей обстановки — так, как она и должна представляться нашему взору. Джотто перенимает тот исполненный сердечности подход к истолкованию повествований священной истории с наделением их задушевными черточками, который доводилось в те времена встречать у проповедников и поэтов, принадлежавших к направлению св. Франциска. Однако существенная часть вклада Джотто не в поэтической изобретательности, но в художественном изображении, в придании зримого облика тому, что прежде никто не изображал. Его взор был открыт навстречу выразительному в явлении, и, возможно, никогда живопись не расширяла свои выразительные возможности так значительно за один прием, как это произошло при нем. Однако Джотто не следует представлять каким-то христианским романтиком, как бы не выпускающим из рук томик сердечных излияний какого-нибудь францисканского монаха [3] Г. Вёльфлин обыгрывает название труда Г. В. Вакенродера «Сердечные излияния монашествующего любителя искусств», Берлин, 1797, являющегося классическим для эпохи немецкого романтического возрождения. — Прим. из английского перевода. Прим. перев. , а его искусство — расцветшим от дыхания той великой любви, с которой святой из Ассизи свел небо на землю, а мир превратил в небо. Джотто вовсе не мечтатель, но человек действительности; он не лирик, но наблюдатель: как художник, он никогда не распалял себя до захлестывающей с головой выразительности, но всегда говорил веско и отчетливо.