Иоахим Фест - Адольф Гитлер (Том 2)

Люди в зале возбуждены и преисполнены ожиданий. Говорят о Гитлере, о его прежних ораторских триумфах в цирке «Кроне». Женщины, которых собралось поразительно много, кажется, все ещё в восторге от него. Рассказывают о ранних днях всего этого… В горячем, сладковатом воздухе разлита жажда сенсации. Музыка играет звучные военные марши, в то время как появляются все новые толпы. Кругом разносят и предлагают «Фелькишер беобахтер». У кассы раздавали программу Национал-социалистической рабочей партии, а при входе суют в руки листовку с призывом не поддаваться ни на какие провокации и сохранять порядок. Продают флажки: «флажок для приветствия, цена — 10 пфеннигов». Они или черно-бело-красные, или целиком красные, с изображением свастики. Самые усердные покупатели — женщины.

Ряды между тем заполняются. Слышны голоса: «Должно быть так, как прежде!» Манеж заполняется… Большинство принадлежит к слоям с низкими доходами, это рабочие, мелкие ремесленники, мелкие торговцы. Много молодёжи в штурмовках и гольфах. Представителей радикального рабочего класса немного, почти совсем нет. Люди хорошо одеты, некоторые мужчины даже во фраках. Количество людей в цирке, который уже почти полон, оценивается в семь тысяч человек…

Так наступила половина девятого. И тут от входа слышатся нарастающие возгласы «хайль!» Строем входят люди в коричневых рубашках, играет музыка, цирк разражается бурной овацией, в коричневом плаще появляется Гитлер, быстро проходит в сопровождении своих ближайших соратников через весь цирк вверх на сцену. Люди радостно возбуждены, приветственно машут, скандируют «хайль!», вскакивают на скамейки, слышен грохот. И тут звучат фанфары. Моментальная тишина.

Под шквал приветствий зрителей теперь входят торжественным строем коричневорубашечники. Впереди две шеренги барабанщиков, за ними — знамя. Люди приветствуют их на фашистский манер вытянутой рукой. Публика им аплодирует. На сцене тем же манером поднял руку в приветствии Гитлер. Грохочет музыка. Череда знамён, сверкающие штандарты со свастикой в венке и с орлами по образцу древнеримских боевых флагов. Продефилировало, наверное, около двухсот человек. Они заполняют манеж и выстраиваются там, а знаменосцы и те, кто несёт штандарты, занимают место на сцене…

Гитлер быстрыми шагами выходит на авансцену. Он говорит свободно, сначала с медленным напором, потом слова начинают обгонять друг друга, в местах, произносимых с преувеличенным пафосом, у него перехватывает голос, и слова различать уже невозможно. Он жестикулирует руками и кистями рук, мечется в возбуждении туда и сюда и всё время старается захватить внимательно слушающую его многотысячную публику. Когда его прерывают аплодисменты, он театрально вытягивает вперёд руки. Слово «нет», которое все чаще слышится к концу его речи, звучит как-то по-актерски, да и сознательно выделяется им. В смысле ораторских достижений его речь… по мнению автора донесения, не представляла собой ничего выдающегося» [123].

Отвоёванная свобода выступлений не решала тех трудностей, с которыми сталкивалась НСДАП. Самому же Гитлеру, как теперь оказалось, запрет был скорее на пользу, ибо в пору весёлого равнодушия, когда даже он не смог бы привлечь полные залы, это предохраняло его имя от процесса девальвации. Поэтому он вскоре сам решает не очень высовываться: если в 1927 году он публично выступил пятьдесят шесть раз, то два года спустя сократил количество своих выступлений до двадцати девяти. Кое-что говорит за то, что только к этому времени он осознал, какие преимущества давало ему состояние полубожественной отрешённости. В момент возвращения к массам он столкнулся с конкуренцией превосходящей силы неблагоприятных обстоятельств: и тут же начались неудачи, а вместе с ними послышалась и критика. Она была направлена как против его стиля руководства, так и против выдерживавшегося со всей строгостью курса на политику легальности. Даже Геббельс, преданный Гитлеру душой и телом и бывший одним из пророков-провозвестников культа фюрера, в своём памфлете 1927 года «Наци-соци» критикует безоговорочный курс на легальность и на вопрос, как вести себя партии, если её усилия по завоеванию на свою сторону большинства провалятся, строптиво заявляет: «Что тогда? Тогда мы стиснем зубы и приготовимся. Тогда мы выступим против этого государства, тогда мы решимся на последнее великое выступление ради Германии, и из революционеров слова будут тогда революционеры дела. Тогда мы устроим революцию!»

Критике подвергалось и личное поведение Гитлера, его пренебрежительное отношение к заслуженным товарищам, «столь прославляемая стена вокруг господина Гитлера», за существование которой порицал его один старый партиец, его невнимание к партийным делам, а также его комплекс ревности в отношении собственной племянницы. Когда в начале лета 1928 года он нечаянно застал Эмиля Мориса в комнате Гели Раубаль, то, по свидетельству последнего, набросился на него со своей плёткой, так что тому пришлось, чтобы спастись, выпрыгнуть из окна. И председатель комиссии по расследованию и улаживанию конфликтов Вальтер Бух вынужден в конечном итоге, «будучи без лести предан», все же довести до сведения своё впечатление, «что Вы, господин Гитлер, постепенно доходите до презрения к человеку, что наполняет меня горькой озабоченностью» [124].

Ввиду мятежных настроений в партии Гитлер отменяет запланированный на 1928 год съезд и созывает вместо него в Мюнхене совещание партийных руководителей. Он запрещает местным организациям проводить любого рода подготовительные собрания и, открывая 31 августа эту встречу, превозносит в своём возбуждённом выступлении послушание и дисциплину. Только безоговорочно преданные делу элитарные образования, говорит он, будучи «историческим меньшинством», в состоянии делать историю, НСДАП должна насчитывать максимум шестьсот-восемьсот тысяч членов: «Это то количество, которое на что-то годится!» Всех же других следует считать просто сторонниками, собирать и использовать их в целях партии. «Маленькая группа фанатиков увлекает за собой массу, смотри пример России и Италии… Борьба за большинство удаётся только тогда, когда есть боеспособное меньшинство», — заявляет он [125]. С сарказмом отбрасывается им предложение насчёт создания ему в помощь некоего «сената» — он и без советчиков обойдётся. И Гитлер добивается вскоре исключения из партии автора этого предложения — тюрингского гауляйтера Динтера. В имевшей место до того переписке он уверяет, что как политик «отвечает за безошибочность», и заявляет, что «слепо верит в то, что будет принадлежать к тем, кто делает историю». Когда вскоре вслед за первым было созвано новое совещание, организованное по ставшей отныне уже обычной приказной форме, он сидит на нём во время дебатов молча, демонстративно изображая скуку на своём лице и распространяя тем самым постепенно столь давящее чувство ничтожности и ненужности этого мероприятия, в результате чего совещание заканчивается в атмосфере всеобщей подавленности. Один из его участников выскажет потом предположение, что Гитлер согласился на проведение этого мероприятия только ради того, чтобы таким вот образом полностью сорвать его [126].