Иоахим Фест - Адольф Гитлер (Том 2)

Закон о чрезвычайных полномочиях завершил первую фазу захвата власти: он сделал Гитлера независимым не только от президентских декретов, но и от союза с консервативным партнёром. Уже одним этим устранялась всякая возможность организованной борьбы за власть против нового режима. «Фелькишер беобахтер» не без оснований писала: «Исторический день. Парламентская система капитулирует перед новой Германией. На протяжении четырех лет Гитлер сможет делать все, что сочтёт нужным: в плане отрицания — истреблять все пагубные силы марксизма, а в плане созидания — создавать новую народную общность. Начинается великое дело! Настал день третьего рейха!»

Действительно, Гитлеру потребовалось менее трех месяцев для того, чтобы обвести вокруг пальца своих союзников и поставить мат почти всем противостоявшим ему силам. Чтобы верно представить себе быстроту этого процесса, надо вспомнить, что Муссолини в Италии для завоевания власти в примерно таком же объёме потребовалось семь лет. Целеустремлённость Гитлера и его умение подать себя как серьёзного государственного деятеля с самого начала подействовали на Гинденбурга и быстро заставили президента забыть о былых предубеждениях; теперь однозначная победа правительства при голосовании укрепила его в новых чувствах. Преследования, которым не в последнюю очередь подвергались его бывшие избиратели, холодный, эгоистичный старик игнорировал, наконец он опять осознавал себя в верном строю, а то, что Гитлер покончил с отвратительным, неуправляемым бесчинством партий, «он скорее ставил ему в заслугу» [437]. Уже спустя два дня после назначения Гитлера канцлером Людендорф упрекал Гинденбурга в письме, что он «отдал страну во власть самого большого демагога всех времён»: «Я торжественно предрекаю Вам, что этот злосчастный человек столкнёт наш рейх в пропасть и принесёт нашей нации невообразимое горе. Будущие поколения проклянут Вас за этот поступок в Вашей могиле» [438]. Но несмотря на это, Гинденбург был доволен, что «разрубил узел и теперь надолго обретёт покой». Самоустраняясь от дел, он поручил статс-секретарю Майснеру заявить на заседании кабинета, касающемся закона о чрезвычайных полномочиях, что в участии президента в подготовке принимаемых на его основе законов «нет необходимости»; Гинденбург был счастлив, что освободился от давно давившей на него ответственности. Вскоре и Папен перестал претендовать на участие во всех встречах между президентом и Гитлером. Гинденбург сам попросил его, как он выразился, «не обижать Гитлера» [439], а когда премьер-министр Баварии Хельд прибыл во дворец президента жаловаться на террор и нарушения конституции со стороны национал-социалистов, впадающий в маразм старик попросил его обратиться к самому Гитлеру [440].

И в кабинете, как отмечал Геббельс, «авторитет фюрера теперь полностью утвердился. Никаких голосований больше не бывает. Решает фюрер. Все идёт гораздо быстрее, чем мы смели надеяться». Лозунги и открытое объявление войны национал-социалисты направляли почти исключительно против марксистов, но удар в равной мере был нацелен и против партнёра — ДНФП. Ухищрённая система этой партии по сдерживанию и укрощению нацистов была не более чем паутиной, в которую, как говорится в народе, недалёкие надеются поймать орла. В своём близоруком пылу борьбы с левыми Папен, Гугенберг и их сторонники полностью упустили из виду, что устранение левых должно было создать Гитлеру тот инструментарий, при помощи которого он ликвидирует и их самих; казалось, они были просто неспособны понять опасность этого союза хотя бы в отдалённой степени, они даже не догадывались, что, садясь за один стол с Гитлером, надо было крепко держаться за карманы. Карл Герделер с ничего не подозревающей заносчивостью консерватора заверил, что Гитлера они зажмут и дадут ему заниматься только архитектурными выкрутасами, а политику будут делать беспрепятственно сами. Гитлер же в одном из высказываний того времени, вновь отразившем старую неприязнь, назвал своих буржуазных партнёров по коалиции «призраками», заявив: «Реакция считает, что посадила меня на цепь. Они будут ставить мне максимум ловушек. Но мы не будем дожидаться их действий… Мы не будем миндальничать. Я не знаю буржуазных предрассудков! Они считают меня необразованным, варваром. Да! Мы варвары. Мы хотим ими быть. Это почётный титул. Мы, и никто другой, хотим омолодить мир. Старому миру конец…» [441]

Но инструментарий против левых и правых — это был ещё не весь выигрыш Гитлера, который принёс ему закон о чрезвычайных полномочиях. Тактика захвата неограниченной власти не в качестве революционного узурпатора, а в тоге законодателя, какой бы дырявый и залатанный вид у неё ни был, одновременно не дала возникнуть вакууму законности, который обычно бывает следствием насильственных переворотов. Благодаря закону о чрезвычайных полномочиях в распоряжении Гитлера оказался аппарат государственной бюрократии, включая юстицию, без которой он не мог обойтись при осуществлении своих далеко идущих планов: закон предоставлял основу, которая удовлетворяла как совесть, так и потребности жить в ладу с властью. Не без удовлетворения большинство чиновников констатировало законный характер данной революции, которая тем самым несмотря на все отдельные эксцессы столь выгодно отличалась от «вакханалии» 1918 года: это ещё сильнее, чем антидемократические традиции сословия пробуждало готовность к сотрудничеству. А тот, кто все ещё артачился, испытывал на себе лично не только силу преследований в соответствии с принятым специальным законом — против него была и видимость законности.

Конечно, это была всего лишь видимость; вопреки по-прежнему распространённому тезису о неразрывном, плавном переходе от парламентской республики к тоталитарному унифицированному государству, надо признать, учитывая все обстоятельства, что в процессе легальной революции революционные элементы явно перевешивали легальные. Ничто не ввело общественность в заблуждение относительно подлинной природы происходящего больше, чем блестящая «находка» провести смену декораций прямо на открытой сцене. То, что закрепил закон о чрезвычайных полномочиях, было актом революционного захвата власти, хотя он и продлевался в 1937, 1941 и затем вновь в 1943 годах, как того требовали его положения, он всё равно оставался законом о чрезвычайном положении, принятым в своего рода чрезвычайных обстоятельствах.

Строго соблюдавшийся лексикон режима также подчёркивал революционный характер процесса захвата власти. Конечно, поначалу неукоснительно следили за тем, чтобы происшедшее именовалось «национальным возрождением», и действительно, этим понятием была дана богатая пища разнообразным иллюзиям, реставрационным чаяниям, желанию отдать себя, возникшим у наивных попутчиков. Но уже в своей речи, посвящённой закону о чрезвычайных полномочиях, Гитлер говорил не о «национальном возрождении», а о «национальной революции», а ещё двумя неделями позже Геринг демонстративно заменил эту формулу на понятие «национал-социалистической революции» [442].