Светлана Алексиевич - У войны - не женское лицо

И я решила ему все сказать, все равно знала, что убьют, так хоть недаром, и пусть знает, что мы сильны. Около четырех часов он спрашивал, а я отвечала, как знала, как успела до того изучить социально-экономические науки в школе и в университете. О, что с ним делалось! Хватался за голову, бегал по комнате, останавливался как вкопанный и глядел-глядел на меня, но впервые не бил..."

Можно представить себе этот нравственный поединок: избитая - "половина волос у меня вырвана, а до этого было две толстые косы", полуголодная "сначала хотела кусочек бы хлеба маленький-маленький, потом - ну хоть бы корочку, затем - хоть бы крошечки", узница - и сытый сильный мужчина, убежденный нацист. Но что-то все-таки заставило его спросить: так кто же вы? Нет, еще не испугался, еще только сорок третий год. Но уже что-то почувствовал,.. какую-то опасность. Захотел узнать - какую? Она ему ответила. Слушал и даже бить перестал. Но когда ушла, внес в списки на расстрел...

"Мой самый счастливый день в жизни, когда отец с матерью, отъехав несколько десятков километров от дома, решили вернуться. Я знала - мы будем бороться. Нам казалось, что так скоро будет победа. Первое, что мы делали, это находили и спасали раненых. Они были в поле, на улице, в канавах, в хлев заползут к кому-нибудь.

Мне кажется, что никогда я не была так счастлива, как в те дни. Я обрела родителей во второй раз. До этого я думала, что мой пала далек от политики. А это был беспартийный большевик. Моя мама - малограмотная крестьянка, она верила в бога. Она молилась всю войну. Но как? Падала перед образом на колени: "Спаси народ, спаси коммунистическую партию от этого ирода Гитлера". Каждый день на допросе в СД я ожидала, что откроется дверь и войдут родные. Папа с мамой... Я знала, куда я попала, и я счастлива, что никого не предала. Больше, чем умереть, мы боялись предать. Когда меня арестовали и повели, только тогда я поняла, что это такое, и впервые за все время оккупации испугалась: выдержу ли? Я поняла, что настал ужас, время мук.

К сожалению, плохо помню первый допрос. Я сознание не теряла... Один только раз сознание ушло, когда каким-то колесом выкручивали руки. Кажется, не кричала, хотя перед этим мне показали, как кричат другие. На следующих допросах уже теряла чувство боли, тело деревенело. И только когда все кончится, уже в камере чувствовала, что вся я - одна рана. Но выдержать. Выдержать! Чтобы мама узнала, что я умираю человеком, никого не предала. Мама!

Раздевали. Били, подвешивали. Фотографировали. Когда фотографировали, я чувствовала боль. Странно, чувствовала физическую боль. А до того как деревянная. Руками можешь закрыть только груди... Я видела, как сходили с ума. Видела, как маленький Коленька, ему не было года, мы его учили говорить: "мама", как он, когда его забирали у матери, он понял, что лишается матери, и закричал первый раз в своей жизни: "Мама!" Это было не слово или не только слово, это только дитя может издать такие звуки.

Я не могу об этом рассказывать, я всегда после этого болею. Мне говорят: "Не ходи никуда. Ну зачем ты ходишь в школы? Береги себя". Кто мне дал право себя щадить, когда тех нет? Коленьки нет, его молодой матери. О, каких людей я там встретила! Они умирали в подвалах СД, и о их мужестве часто знали только стены. И теперь, сорок лет спустя, я мысленно опускаюсь перед ними на колени. "Умереть - проще всего", - говорили они. А вот жить.. Если бы кто-нибудь до этого мне сказал, что я перенесу все о, что со мной было, я бы не поверила.

Молодежь сейчас боится пафоса, возвышенных слов. Мы не боялись. Сила воли, говорят, у меня, поэтому я выдержала. Нет! Сила убеждений! Мы верили, очень верили: победа над врагом придет, в одном только сомневались - доживем ли мы до этого великого дня?

У нас в камере было маленькое окошко, нет, не окошко, а дырка, надо было, чтобы кто-нибудь тебя подсадил, и тогда увидишь - и то даже не кусочек неба, а кусочек крыши. А мы были все такие слабые, что подсадить друг друга не могли. Но была у нас Аня, парашютистка . Ее схватили, когда их сбрасывали с самолета. И вот она, вся окровавленная, избитая, вдруг попросила: "Подтолкните меня, я выгляну на волю. Хочу туда, и все".

Когда мы ее все вместе подняли, они говорят: "Девочки, там цветочек..." И тогда каждая стала проситься: "И меня...", "И меня..." И откуда-то у нас взялись силы помочь друг другу. А то был одуванчик, как его занесло на эту крышу, как он там удержался, не знаю. И мы стали следить за ним каждое утро. И каждый что-то загадал на этот цветок. Как я теперь думаю, каждый загадал: выйдет ли он живой из этого ада?

Когда Аню вызвали в последний раз, это было рано утром, когда на допрос не вызывали, а все знали, что это уже конец, что это уже расстрел, она только попросила: "Девочки, достаньте воды. Полейте цветок..."

Говорить долго Софии Мироновне трудно. "Может, короче?" - спрашивает. Короче нельзя. Да и сама она уже короче не может. Я чувствую, как она страдает от мысли, что лишь самую малую, самую ничтожную часть пережитого можно передать в словах. Мне даже кажется, что сейчас она не со мной, а там, в прошлом. И уже сама с собой говорит, со своей памятью.

"Мне кажется важным рассказать вам о природе, на фоне которой все совершалось. Это почему-то я очень запомнила. Вс. оккупацию было другое небо, оно было тяжелое, свинцового цвета, повисшее низко-низко над землей. Хотелось что-то сделать, чтобы небо прорвалось хотя бы в одном месте, стало светлее. Я так любила весну. Любила, когда цветут вишни и возле сиреневых кустов пахнет сиреневыми духами... Вы не удивляйтесь моему стилю, я стихи писала. А сейчас я весну не люблю. Это война стала между нами, между мной и природой. Когда цвели вишни, я видела фашистов в родном Житомире...

Я осталась жива чудом. Спасли меня люди, которые уважали моего отца. Отец был врач, по тем временам это было очень много. Меня привезли домой, я вся была в ранах, сразу высыпала нервная экзема. Я маминого и папиного голоса слышать не могла. Я все время кричала, замолкала только в горячей воде. Маму ни на секунду не отпускала от себя, она просилась: "Дочка, мне надо ж к печи, на огород..." Я ее не отпускала. Как только она отходила, на меня все опять наваливалось. Все, что со мной было. Чтобы чем-то отвлечь, она приносила мне цветы. Все равно... Платье, в котором я была в СД, мама держала у себя. Никому не доверяла. И когда умирала, оно у нее под подушкой было. До ее смерти...

Первый раз я поднялась, когда увидела наших солдат. Вдруг я, которая лежала больше года, схватываюсь и выбегаю на улицу: "Родные мои! Роднусенькие..." Солдаты на руках внесли меня в хату. В подъеме я на второй и на третий день побежала в военкомат: "Дайте мне работу!" Папе сказали, он пришел за мной: "Детка, как ты пришла? Кто тебе помог?" Меня хватило на несколько дней. И снова начались боли. Я кричала целыми днями. Люди шли мимо хаты, просили: "Господи, или прими ее душу, или помоги, чтобы она не мучилась..."