Владимир Коваленко - Крылья Севастополя [записки авиационного штурмана]

Он в который уже раз вышел за калитку, посмотрел в сторону моря:

— Что же катер не идет…

Катер пришел, когда сумерки начали спускаться на город. Акимова и Пастушенко на нем не было.

— Отказались, — хмуро заявил моторист. — Какой сейчас, к черту, отдых!

Мне послышался в его словах упрек в наш адрес: нашли, дескать, время отдыхать! То же самое, видимо, показалось и Яковлеву, потому что в ответ он сдержанно кашлянул и с какой-то примирительной ноткой в голосе спросил:

— Не знаешь, наш самолет уже готов?

— Готов, — уже дружелюбней откликнулся моторист. — Сегодня стартех докладывал комэску о полной готовности.

— Ну, слава богу, — облегченно вздохнул «дядя Костя».

На аэродроме уже знали о несчастье, все ходили хмурые, сосредоточенные, никто нас ни о чем не расспрашивал. В эту ночь ни один экипаж не пожелал оставаться на земле, даже те, которые днем летали на разведку и еще не успели как следует отдохнуть. Яковлев тоже приказал техникам немедленно готовить наш самолет к полету.

— Хватит, наотдыхались, — недовольно буркнул он себе под нос.

С наступлением темноты бухта ожила. Самолеты один за другим поднимались в воздух и брали курс на вражеские аэродромы. Под плоскостями каждого были подвешены по две 250-килограммовые фугасные бомбы и несколько осколочных, в кабинах стрелков стояли ящики с ампулами, наполненными жидкостью КС. Ни прожекторы, ни плотный зенитный огонь на аэродромах не могли сбить с боевого курса наших летчиков. Мы поклялись в эту ночь отомстить фашистам за совершенное ими злодеяние, и наша воля была тверда как никогда.

По четыре-пять вылетов сделал каждый экипаж в эту памятную апрельскую ночь. Враг запомнил ее надолго.

Вечером следующего дня хоронили генералов Н. А. Острякова и Ф. Г. Коробкова. В полной темноте траурная процессия двигалась по притихшим улицам осажденного города к Коммунистическому кладбищу. За артиллерийскими лафетами, на которых были установлены гробы с телами погибших, шли представители всех родов войск, всех частей и соединений. Скорбный кортеж растянулся на сотни метров. Последний долг боевым генералам отдавали их друзья и соратники, знакомые и совершенно незнакомые воины. Всех их объединяло общее чувство — месть, непримиримая ненависть к врагу.

Я видел суровые лица Евгения Акимова, Николая Астахова, Алексея Пастушенко. Они шли рядом, склонив головы. Плотно, в ниточку, сжаты губы у далеко не сентиментального человека — Евгения Акимова. Какие мысли тревожили его в эти минуты? Может, припомнилось, как совсем недавно, при первой встрече, он довольно нескромно спросил у генерала Острякова: «Когда начнем летать?» И тот с доброй улыбкой ответил: «Засидеться на земле не дадим. Это я вам твердо обещаю». Этот очень занятый большими делами человек чуть ли не каждого летчика знал лично, заботился обо всех… А себя вот не уберег. Да и не умел он беречь себя.

Последние минуты прощанья. Торжественно и гневно звучат голоса боевых друзей. Выступают командующий Черноморским флотом Ф. С. Октябрьский, член военного совета Н. М. Кулаков. В тяжелую тишину падают слова:

— Клянемся мстить до конца, мстить, пока хоть один фашист топчет нашу советскую землю!

— Клянемся! — единым выдохом отвечаем мы.

— Клянемся отдать все силы на защиту Севастополя!

— Клянемся!!

Глухо прозвучал прощальный воинский салют из винтовок и автоматов. Но еще не растаяло в ночном небе эхо выстрелов, как вздрогнула земля от мощных залпов двенадцатидюймовых орудий 35-й береговой батареи, расположенной недалеко от Херсонесского маяка. Огромные снаряды с грозным жужжанием пролетели над нашими головами, над городом, над голубыми севастопольскими бухтами и с воем врезались в фашистские окопы. Кровь за кровь, смерть за смерть!

Долго в эту ночь гремели залпы наших батарей. И ни на минуту не утихал над городом гул моторов наших самолетов: летчики-севастопольцы уходили в воздух, чтобы отомстить врагу за гибель любимого командующего.

С того памятного дня, как «юнкерсы» разбомбили нашу столовую, а мы, летчики, остались живы только благодаря счастливой случайности (не разорвалась упавшая рядом бомба), путь в Михайловский равелин нам был заказан.

Обеды начали возить прямо в «Мечту пилота».

Привозила бидоны с борщами, кашей и чаем миловидная девушка-краснофлотец. Она была маленького росточка, но крепенькая, как гриб-боровичок, льняные кудряшки непокорно выбивались из-под черного берета, румянец всегда играл на ее пухлых щечках, а глаза у нее были, как два бездонных озерка. Мы не знали ни фамилии ее, ни откуда она родом, знали лишь, что зовут ее Марусей. А за маленький росточек и милую детскую непосредственность прозвали ее просто — Манюня. Это имя очень быстро закрепилось за ней.

Манюня умело, очень решительно управляла лошадью — медлительной, ко всему безразличной конягой. Девушка сидела на перекинутой через телегу доске гордо и храбро, снарядам и бомбам «не кланялась», всем своим видом подчеркивала, что все это ей нипочем.

Манюня была в нашей жизни, как светлый лучик в пасмурный день. Мы ждали ее приезда, радовались ей. Уже задолго до обеда кто-нибудь обязательно приоткрывал тяжелую дверь и поглядывал на дорогу: не едет ли? А когда раздавалось знакомое: «Орелики!», — на улицу сразу выскакивало несколько человек: одни подхватывали бидоны, другие — Манюню, бережно ставили на землю, говорили шутливо, скрывая смущение:

— Матушка-кормилица пожаловала.

Втайне по ней вздыхали, кажется, все, а Алеша Пастушенко, так тот при ее появлении вообще загорался, как маков цвет, и утрачивал абсолютно всякую солидность. Ребята старались этого не замечать — берегли Алешине самолюбие, а пуще того, боялись, что неосторожное слово может каким-то образом задеть Манюню. Особенно «ревнивыми» мы стали после одного инцидента с Вутей Смиренным. Был у нас один такой — лейтенант Виктор С. В эскадрилью пришел из другой части перед самым вылетом в Севастополь. Даже внешне он был несимпатичен: волосы какого-то сероватого цвета, прямые, длинные, губы — полные, всегда влажные, а глаза на длинном узком лице — бело-серые, холодные, как у мороженого судака. Всегда ходил с «мефистофельской» улыбочкой на устах, все ему не нравилось. Мы его окрестили Вутей Смиренным. В его внешности, и правда, было что-то елейно-поповское. Частенько вечером, когда надо было идти на полеты, он крутился на кровати, стонал:

— Опять проклятая язва расходилась.

Как-то Астахов не выдержал, сказал:

— Хитрая она у тебя, стерва: утром, когда идем в столовую, спит себе, не мешает, а вечером, когда идти на аэродром, просыпается.

Как-то в один из дней, когда столовая еще была в равелине, Вутя, кивнув головой в сторону симпатичной официантки Танечки, расплылся в улыбке: