Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

9 февраля.Да, да она вдруг резко порвала хорошие отношения со мною. Она отказалась играть со мной, идти ко мне на руки, Валя вдруг стал ее любимцем. Высказывала она это ясно и упрямо. И я ужасно огорчался, когда, увидев меня, она не высказывала ни малейшей радости. Совсем недавно она бежала ко мне, протягивая руки, чтобы я посадил ее на плечо и побегал с нею. А теперь — равнодушный взгляд, и только. Меня это ужасно мучило, пока великие события моей жизни не смели все маленькие горести. Но я все не решаюсь начать рассказ об этих событиях. Расскажу теперь о моем учителе рисования. На заключительном заседании педагогического совета Вышемирский добился, чтобы мне дали переэкзаменовку по рисованию. И вот в Сочи старшие нашли мне учителя, единственного по этому предмету, с которым я сохранил отличные отношения. Против нашего домика поднимался зеленый холм, а на холме двухэтажная дача со множеством жильцов. Среди них я уважал одного, в белой рубахе с широким резиновым модным поясом с кожаным карманчиком для часов, в широкополой шляпе, рослого и самоуверенного. Это был артист Большого театра. Артист хора, правда, но все — таки. С плохим голосом в императорские театры не брали. И он рассказывал соседям о том, как прекрасно поставлено там оперное дело и на каких выгодных условиях работают они. Артисты хора. Главное, им после восемнадцати (кажется) лет давали пенсию, равную жалованью. Это почему — то производило особенно большое впечатление на соседей. И вот в этой же даче оказался студент не то академии, не то школы живописи и ваяния в Москве. Живой, веселый, с белобрысой бородкой, он очаровал меня сразу тем, что вместо того, чтобы бранить меня и возмущаться, он у меня нашел способность к рисованию. Очевидно, такова была его педагогическая система.

10 февраля.Как я ужасно пишу. Эта литературность оборотов меня приводит в отчаяние, говоря литературно. Скоро придется рассказывать о вещах очень важных, а я двух слов связать не могу. Итак, мой новый учитель скоро заставил меня рисовать, если не с увлечением, то с интересом. Особенно любил я рисовать металлические предметы, я научился находить с его помощью блики изгибающегося по форме предмета, вырисовывать их, резко оттушевывать. Затем он, — о чудо! — заставил меня рисовать акварелью. Дело дошло до того, что, усадив меня перед беседкой в парке, он заставил меня писать акварельными красками с натуры. Правда, одна девочка, которая вечно заигрывала со мной в парке, подбежала и, взглянув на мой рисунок, воскликнула: «Какая мазня!» И я сразу поверил ей больше, чем моему учителю. Чтобы не возвращаться к этому, расскажу, чем кончилось все это дело. У меня накопилась целая папке рисунков, сделанных под руководством учителя. Когда мы возвра — щались в Майкоп с папой, мы заехали в Екатеринодар, о чем, если хватит сил, я расскажу в свое время. Однажды вечером, заскучав, я сел рисовать. Нарисовал с натуры большую кабинетную лампу, опускающуюся и подымающуюся на крутой металлической ножке. И сам удивился, как это у меня хорошо получилось. В Майкопе я пришел на переэкзаменовку к Вышемирскому в рисовальный кабинет. Он принял меня добродушно, пересмотрел мои рисунки. Увидев екатеринодарский рисунок, спросил поправлял ли его учитель. Я рассказал, как было дело. Вышемирский взял тоже такую же лампу и велел срисовать. Я стал рисовать. Вышемирский сидел возле, дружелюбно болтая со мной. Едва я успел сделать грубый набросок лампы, он сказал: «Достаточно. Вижу, что рисовал сам». Каков же был мой ужас, когда я через несколько дней узнал нечаянно, что было на совете.

11 февраля.Вышемирский предъявил педагогическому совету два моих рисунка — екатеринодарский и майкопский. Первый он приписал моему учителю. Основываясь на грубом моем наброске, он доказывал, что я не мог бы нарисовать лампу самостоятельно. И, глядя на мой грубый, сделанный в пять — шесть минут набросок, все поверили Вышемирскому. И Вышемирский требовал, чтобы меня оставили на второй год. Я целое лето ничего не делал. Родители заказали рисунки, которые я и предъявил как свои. Подлость Вышемирского ошеломила меня. Педагогический совет, правда, не согласился с его требованием. Переэкзаменовка по рисованию считалась редкостью, а оставить на второй год по этому предмету это было уж слишком. А я весело болтал с предателем, не зная, что он замышляет! Возвращаюсь в Сочи. Скоро мы записались в городскую библиотеку. Книги ходил менять я. Брал книги для мамы и Софьи Сергеевны и для себя. И среди этих книг особенно памятен мне был Мопассан, которого читать мне запрещали. Но я успевал прочесть некоторые из его рассказов, пока шел в библиотеку. Я поднимался наверх, в город, по крутой каменной лестнице. И вот, сидя на ступеньках, глотал страницу за страницей. Это был, кажется, Мопассан в издании «Шиповника». Некоторые рассказы потрясали меня. Например, «Хорля» и «Мисс Гарриет». Некоторые обжигали. И то мучительное томление (о котором я пишу с таким трудом), которое так… не знаю, как кончить эту фразу. Словом, положение становилось опасным и могло бы совсем изуродовать меня, если бы не событие, которое и спасло и тоже в некоторых отношениях изуродовало, вероятно, меня. Ужасно плохо стал писать. Итак, я встретился с тем, что уже пережили многие мои сверстники.

12 февраля. Софья Сергеевна познакомилась на берегу с какой — то дамой, которая попросила у нее до вечера книжку рассказов Аверченко. Они договорились так: когда я пойду в библиотеку, то возьму у этой дамы Аверченко. Отправился я по этому поручению часов в пять. Дама с простым именем Анна Павловна жила довольно высоко в очень густом саду на склоне горы. Занимала она отдельный двухкомнатный домик на площадке среди сирени, запущенной и разросшейся, как деревья. В глубине белели стены такого же домика, где жили хозяева- греки. Старая гречанка и показала мне, где живет Анна Павловна. Окна были прикрыты ставнями. Я робко постучал в дверь и услышал низкий и нетерпеливый голос: «Можно». Я вошел. В комнате было полутемно. Диван, качалка, стол. На диване незнакомая дама, о которой спорили сегодня старшие. Мама находила ее грубоватой, а Софья Сергеевна — интересной. Я же увидел темную шатенку с волосами, собранными в небрежный узел на затылке. Это была дама, незнакомая и явно сердитая. Она рассматривала ногти на руке и не сразу взглянула на меня. А взглянувши, вдруг улыбнулась хмуро и сказала: «А, вот кого бог послал». Я объяснил, что пришел за книжкой. «Успеешь!» — ответила Анна Павловна. Она полулегла на диван и, глядя на меня строго, стала расспрашивать, кто я, как меня зовут, в каком я классе. Потом велела мне запереть дверь. «Дует, сквозняк летом хуже зимнего». Потом она показала ноготь, который сломала сегодня. «Видишь, как он царапает». Потом сказала, что от меня пахнет кисленьким, как от маленького и вдруг стала целовать меня. Сначала я испугался. А потом все понял. А когда все было кончено, заплакал.