Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

18 февраля.Мы проехали знакомый самодельный мост. Не проехали, увидели его внизу над Мзымтой, и знакомое печальное и радостное краснополянское ощущение жизни охватило меня с такой силой, что я подумал: «Как я мог забыть…» Мы сняли комнату недалеко от наших прежних хозяев, во втором этаже. Длинный балкон тянулся мимо двух комнат; нашей и соседской, где жил грузин с длинной худой женой. Он ходил в черкеске и вечно заговаривал с мамой о болезнях своей жены. Один разговор он начал так: «Когда моя жена была беременна, извините за выражение». Внизу размещалось большое семейство — наши хозяева. Там была и бабушка, и дети в возрасте моих родителей, и внуки самых разных возрастов. Я научился здороваться по — гречески: «Кали мера, калис опера». Я считал, что это значит добрый день и добрый вечер. Какой — то парень научил меня двустишию, первая строка которого состояла из двух вышеупомянутых фраз, а вторую я забыл. Он уверял меня, что это самое вежливое греческое приветствие. Я приберег его для хозяйки бабушки. Последствие было похоже на взрыв бомбы. Внуки разбежались с хохотом, а бабушка сказала, печально качая головой: «Уже научили…» Зашел я к нашим прошлогодним хозяевам. Первый из них — тот, что казался таким здоровым, рослый, широкоплечий — умер. И отчего? От туберкулеза. Он упал с крыши, счищая зимой снег, ударился оземь грудью, и скоротечная чахотка в несколько месяцев убила его. Второй хозяин, точнее, управляющий, с огромной бородой, был жив и здоров. Я пошел с ним в кофейню, проиграл партию в шахматы. Я чувствовал, что платить надо мне, но предоставил это хозяину. Старшие не давали мне ни копеечки.

19 февраля.Жить мне в Красной Поляне поначалу было легко. Исчезло беспокойство и томление, которое мучило меня в первые дни в Сочи. И я отдыхал после всех потрясений последних недель. Я узнал, что учитель местной школы дает приезжим книги из своей библиотеки, и пошел к нему. И он разрешил мне пользоваться его библиотекой. Это были, главным образом, приложения к «Ниве». И я стал читать Шеллера — Михайлова, а потом Станюковича. Романы. Чтение совсем успокоило меня. Вторжение Анны Панталоновны в мою жизнь не так уж все перевернуло, как мне казалось. По страницам романов и по улицам Красной Поляны ходили дамы, лишенные непонятно — греховных свойств, с которыми я так неожиданно познакомился. Они влюблялись и даже разводились и уходили к другому мужчине, чтобы работать с ним вместе. Легкомысленно относились к любви люди осужденные, богатые, черносотенные, не нашего мира. С книгой уходил я на Мзымту, на скалу, к самодельному мостику или к «санаторному источнику». У этого, последнего, случилось со мною неприятное приключение. Думая, что я тут одни, я стал под журчание источника петь, вернее, горланить без слов, как горланят в полном одиночестве. И вдруг, оглянувшись, увидел группу дачников, направляющихся к ручью. Замерев от стыда, я уставился в книжку. Дачники попили воды, похвалили ее удивительный вкус. Самый деликатный из них, с седой бородкой, сказал мне: «Хорошо читается на лоне природы». Я старательно улыбнулся. И целый день не мог забыть всего этого. Итак, все шло тихо и мирно с неделю. А потом силы, пробужденные встречей с Анной Павловной, проснулись, и начались мои мучения.

20 февраля.Теперь полутемная комната со столом, диваном и качалкой вспоминались, как рай. Все, что вызывало в дороге стыд и угрызения совести, теперь представлялось непреодолимо привлекательным. Я ругал себя дураком за то, что чего — то там стыдился, пугался и не разглядел, не насладился в полной мере тем, что мне открылось. Молочница, передавая мне кувшин с молоком, коснулась моих пальцев, и у меня сразу пересохло во рту, закипела кровь. Мне было четырнадцать лет. (Только три месяца, правда, оставалось до пятнадцати.) Не оформились ни душа, ни сознание. А тут — желание вместо неопределенного томления. Сильное, новое, все время вспыхивающее. Внезапно. Без подготовки. То прикосновение к руке, которое я описал (а молочница — то была пожилая эстонка), то шелест платья, то низкий голос, напоминающий сочинскую мою искусительницу. И при этом характерная для меня бездеятельность. Я и думать не смел, несмотря на силу желания, попытаться обнять женщину. Я просто цепенел от одной мысли об этом. Скоро я стал беспокойнее. Новая сила нашла свое место в моей жизни, как — то уравновесилась. Но я стал на некоторое время еще глупее. И нервнее. Дома я теперь был просто невыносим. Особенно после того, как во сне переживал то, что так ясно представлял себе наяву. Поэтому я уходил в горы с книжкой и то читал, то орал без слов на ходу песни, неведомо что выражающие, то мечтал о славе, о писательской славе и при этом не сочинял и не придумывал ни одной строчки. И во всех мечтах моих участвовала Милочка. И в мечтах я был почтителен с нею. Она только восхищалась моими успехами.

21 февраля.Что за уродливое, странное существо такой вот ошеломленный бессердечно и безобразно пробужденными силами подросток. Это теперь, рассказывая, я выбираю из переплетения паутины получувств, полумыслей самые понятные, определимые, называемые. На самом же деле все было куда запутаннее. Однажды при мне академик Алиханов со страстью, с яростью доказывал, что первая женщина во многом определяет дальнейшую жизнь мужчины. И я сразу же всей душой согласился с ним. Бессердечно и безобразно! Но тем не менее повторяю, что — то начинало и расти во мне, чтобы уравновесить пережитое. Я по — новому, еще сильнее стал понимать Красную Поляну. Я писал еще автоматично, не понимая, что можно иначе, но догадывался об этом смутно. Я договорился с Сашкой Агарковым, что буду писать ему обо всех происшествиях. И мне захотелось было рассказать ему о сочинских событиях. Но едва я начал, как почувствовал, что разрушаю всю прелесть тайны. Никто не узнает, что мы делали! И это чувство сопровождало меня всю жизнь. Только теперь, в пятьдесят пять лет, после долгих упражнений, ежедневных упражнений научился я более или менее открыто рассказывать о себе. Скоро мы получили телеграмму, что папа приезжает. В назначенный день мы вышли его встречать. Знакомый грек, наш постоянный возница, показался на дороге. Занято было всего три места, а знакомый папин портплед и кожаный саквояж были привязаны на багажнике. Увидев папины вещи, мама, к моему удивлению, обрадовалась. Я свято верил, что она не любит отца. Вскоре показался идущий от Красной Поляны и сам папа. Он пошел вперед, навстречу к нам, и мы разошлись. С папиным приездом жизнь пошла живее — появились знакомые.

22 февраля.Прежде всего с особенным оживлением и почтением познакомил нас папа со своим попутчиком. Это был высокий, худой, седой человек со строгим, осуждающим взглядом. Это был сотрудник «Русских ведомостей» по фамилии, кажется, Белоконский. Писал он очерки и в толстых журналах, подписываясь, кажется, одной буквой — забыл, что сказал нам по этому поводу папа. Статьи его попадались мне впоследствии, но они оказались для меня слишком уж строгими. Серьезными, хотел я сказать. Беяоконский скоро исчез, появились знакомые художники. Один из них носил некрасивую фамилию — Червяков и был, кажется, скульптором. Фамилии остальных забыл. Мы с ними посетили охотничий домик. Там незнакомая девушка сидела на перилах и задумчиво глядела вниз. «Позирует!» — сказал кто — то из художников. Ходили мы с ними и в эстонское селение, и там один из художников восхищался яблоневой веткой на фоне чистого неба. Причем восхищался сердито. Вон, мол, какая красота, а мы слоняемся, бездельничаем. Я был убежден, почему — то, что все эстонцы понимают по — немецки и уверил папу в этом. И он спросил какого — то старого эстонца: «Шпрехен зи дейч, я, найн?», на что старик ответил: «Я по — русски не понимаю». С этими же художниками отправился папа на Аибга. Пока шли альпийскими лугами, подошвы папиных сандалий отполировались о траву. И на горной дорожке, над пропастью они стали скользить. На папу напал смех, что бывало с ним в трудных случаях. Ни взад ни вперед! Но потом он догадался разуться, и все кончилось благополучно. Обедали мы у Золотухиных. Там же обедали екатеринодарцы: доктор Гамбургер и учитель математики Шебедев.