Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

28 февраля.Итак, мое второе пребывание в Красной Поляне приходило и концу. Как всегда в те годы, я начинал страстно рваться прочь из того места, где мы жили больше месяца. Я уже говорил, что нервы мои пришли в напряженное состояние. Я все ссорился с мамой, а каждый более или менее серьезный разговор с отцом кончался слезами. И мне хотелось прочь, прочь от этих ежедневных ссор, от непременных утренних дождей с туманами, от Шеллера — Михайлова, от однообразных дней, от вечных мыслей о женщинах. Теперь мне все казалось, что найдется же наконец еще одна какая — нибудь женщина, столь же решительная, как сочинская. Бездеятельность моя все утверждалась! Наконец, к величайшей радости моей, день отъезда был назначен. Остановка была только за деньгами, которые должны были перевести из Майкопа. Пришли они в последний момент, уже к вечеру. Я пришел на почту, и мне дали повестку. Адресованы они были Льву Борисовичу, а по паспорту отец числился Васильевичем, по крестному отцу. (Когда он принял православие, перед женитьбой, ему не удалось найти крестного по имени Борис.) Золотухин, местный житель, подтвердил, что деньги адресованы именно папе. И деньги были получены. И знакомый суровый грек заехал за нами. Я, радостный, взобрался на козлы. Крикнул соседям, лихому старику с сыном: «До свидания, мы уезжаем» — и получил в ответ надменные, недоумевающие взгляды. И мы двинулись в путь. Мама и Валя проводили нас до шоссе. Я оглянулся. Они стояли и глядели нам вслед. Мама задумчиво, Валя внимательно — худенький, маленький и на этот раз — смирный. И что — то кольнуло меня в сердце. Но дорога скоро захватила меня. Как мы ехали — не помню.

29 февраля.Но помню, что когда мы спустились в долину и увидели вдали море за белыми домами Адлера, предчувствие счастья снова охватило меня. Всегда на одном и том же месте, не менее сильное, чем в первый раз, хоть я и ждал этого чувства. Серый мост через Мзымту, гостиница, фелюга на катках против гостиницы, бродячие собаки. И мы садимся с нашим багажом на баркас, и нас везут на пароход. На этот раз мне предстоит продолжительное морское путешествие, мы едем до самого Новороссийска. Папа хочет заехать в Екатеринодар по пути домой. При входе на пароход я замечаю Нину Александровну (не уверен в отчестве) Агаркову. К величайшему удивлению моему, я замечаю вдруг, что мне с ней легко разговаривать. Я не смущаюсь и не теряюсь, как было до сих пор. И я догадываюсь, что причина этому — потеря уважения к взрослым дамам. Не ко всем, а к тем, в которых я подозреваю что — то знакомое с недавних пор. А Нина Александровна, родившаяся в Тифлисе и много лет проведшая в Темир — Хан — Шуре, держится загадочно, поглядывает кокетливо, в ней угадывается дама той чужой и близкой отныне среды. У Агарковых был офицерский быт — в этой среде они жили до приезда в Майкоп. Из этого не следует, что я теперь смотрел на мать моего товарища как на женщину. Боже сохрани! Но бояться ее я перестал. Она ехала до Сочи с Ниной, которая едва со мной разговаривала. Больше ничего примечательного не случилось до самого Туапсе. Здесь папа отправился в город. А пароход вдруг дал первый гудок и через несколько минут — второй. Я заметался, не зная, что мне делать. Побежал на мол. Потом обратно. Пассажиры успокоили меня, помогли собрать вещи. Сложили у сходней, чтоб вынести их, если папа опоздает.

1 марта.Так как я решил, что папа, несомненно, останется в Туапсе, я до того как пассажиры успокоили меня и помогли собрать вещи, пришел в ужас, непростительный для мальчика моих лет. Испытывая замирание в низу живота, дошедшее черт знает до чего, подобное тому, которое испытываешь на американских горах, только значительно сильнее, я бегал с парохода на мол и обратно, пока пассажиры с серьезными и соболезнующими лицами не пришли мне на помощь. Вскоре я заметил вдали папу в его сером летнем пальто. Он шел, не спеша, с каким- то сверточком в руках — купил колбасы на завтрак, как выяснилось впоследствии. Я бросился к нему навстречу. Смеясь, он прибавил шагу, и едва мы успели войти на пароход, как раздался третий гудок и команда принялась убирать сходни. Сколько времени ехали мы до Новороссийска? Где мы спали? Не помню. Если верно, что мы приехали в Новороссийск рано утром, то, значит, от Туапсе добирались туда чуть ли не сутки? Или из Туапсе мы вышли днем? Помню только, что, сидя на носу, я глядел на берег, который видел впервые в жизни. Редкие селения с белыми домиками. Изредка угадываешь за деревьями шоссе.

2 марта.И мне страстно хотелось узнать, каковы они, эти незнакомые берега знакомого моря. От Новороссийска до Туапсе шоссе считалось скучным. Я и до сих пор не знаю, верно ли это, что там за Геленджиком. Дальше мне ездить от Новороссийска не приходилось. А от Геленджика до Туапсе остается еще 190 верст, если память меня не обманывает. (Мне и сейчас хочется там побывать. Сейчас, когда я пишу.) Но вот стемнело, впрочем, уверенности у меня в этом нет. Я допускаю это, потому что в Новороссийск мы приехали рано утром. Так же допускаю я, что эту ночь я где — нибудь спал. Вероятно, на палубе — ехали мы третьим классом. Сейчас мне почудилось, что я устроился на высокой покрышке трюма. И тут же показалось, что это неверно. Расстегнув портплед, папа достал оттуда одеяло, подушки и устроил меня между покрышкой трюма и стенкой капитанского мостика или машинного отделения — в узеньком промежутке между ними на палубе. И потом приходил взглянуть с каким — то своим знакомым, как я устроился. Я уже засыпал непреодолимым сном, как всегда на море. И на душе было счастье и печаль. Мне хотелось плакать, как почти всегда в те дни, в дороге, когда наступала ночь. И вот утром мы увидели лысые, высокие горы над Новороссийском, долговязые краны, порт очень большой, но не такой огромный, как обещали папины рассказы. Указав на гору над самым Новороссийском, папа рассказал, как студентом, думая, что добраться до ее вершины легко, отправился туда в ожидании поезда. Но гора оказалась обманчивой. Папа шел, шел, шел — и все не мог добраться до цели. Часа три он потратил на восхождение, так что обратно ему пришлось бежать бегом, чтобы не опоздать на поезд. С тех пор всю жизнь при виде этой горы вспоминал я папу. Когда мы вышли на площадь возле порта, то увидели в толпе женщину с воспаленным багровым лицом. ”У нее — рожа!» — сказал папа. И увидев, что она пьет из общей кружки — ужаснулся.

3 марта.Мы поехали на вокзал. Памятный двухэтажный, кирпичный новороссийский вокзал. Он был построен на крутом склоне горы, как мне представляется сейчас. Входили мы в верхний этаж, подъезжали к нему по шоссе. А к поездам спускались вниз. Мы сдали на хранение вещи и отправились смотреть элеватор, о котором так спокойно и толково рассказал за столом Тоня. Элеватор, второй в мире (как я услышал в сотый раз), второй в мире по размерам, и в самом деле, господствовал над городом своим кирпичным внушительным корпусом. От него бежали крытые галереи на столбах, бежали к морю, в порт. Мы обратились к какому — то начальнику элеватора, и он разрешил нам осмотреть его и дал нам какого- то провожатого. Помню запах зерна, запах склада, незаметное снаружи, но ощущаемое где — то непрерывное движение. Нам открыли какие — то дверцы, и мы увидели то, что смутно слышали, — зерно подавали в ковшах в верхние этажи. Затем увидели мы, как в крытых галереях мчатся полотнища, несут зерно на корабль. К вечеру выехали мы в Екатеринодар. Поезд шел все вверх, все вверх, и мы видели море, в последний раз в этом году, синее, высокое, — чем выше поднимались мы, тем выше поднимался горизонт. И вот стало темно — мы въехали в тоннель. И больше не увидели моря. Я долго ждал тоннеля и радовался этой тьме, словно подарку. Станция Тоннельная, я смотрел в открытое окно, слышал, как свистят какие — то птицы, тядел на солнечный закат и, вероятно, впервые в жизни почувствовал, что он не только радует, но и мучает меня. Требует настоятельно, чтобы я как — то ответил на него. Но много времени прошло, пока я попытался выполнить это требование сознательно.