Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

12 марта.Лисица смотрела на виноград, поднявши переднюю лапку. Я не видел этот рисунок, но мне рассказал о нем Жоржик так, что я в него уверовал и пришел от него в восторг заочно. От рисунка. И в первый раз испытал удивление от того, что кто — то назвал и подчеркнул нечто известное, но не осознанное мною. Я хорошо знал собак, и это движение — поднятая, согнутая в колене передняя лапка, — выражающее крайнее внимание, было известно мне, но не осознано, не выделено. И я проникся еще большим уважением к Юрке. К началу учебного 11/12 года, дружба с Сашкой начинала увядать. С Жоржиком отношения установились приятельские — и только. Завязывалась, точнее, усиливалась дружба с Фреем. Когда он ушел от нас в следующий класс, мы было отошли друг от друга, а теперь снова начинали сходиться. Забыл написать об очень печальной новости — приехав в Майкоп, я узнал, что Жоржик тяжело заболел. У него был плеврит, после которого начался или наметился процесс в легких. Ему пришлось оставить занятия и уехать на юг, в Батум, где жила сестра Марии Александровны. Таким образом, к началу 11/12 учебного года Жоржик от нас отстал, отчего наш класс заметно обесцветился. Приятельские отношения с ним установились в пятом классе, а в шестом прервались таким печальным образом. Дружба же с Сашкой начинала увядать потому, что все яснее и яснее начинало выступать то чужое в их доме, что для меня скрашивалось новизной в первое время знакомства. За элегантностью, лихостью и насмешливостью все чаще ощущал я столь для меня ужасное черносотенство. Однажды Вера Константиновна сказала мне с ужасом, что кто — то слышал от Агарковых просто антисемитские высказывания. «А ты бываешь у них. Всякой терпимости есть свой предел.» Итак, наступил новый год — новый учебный год.

13 марта.После того как внезапно, от разрыва сердца околел великолепный, черный, умнейший Марс, Истамановы взяли у Шапошниковых нового щенка, родного брата Марса, но белого, с коричневыми пятнами. Это был нервный, шалый пес. Я поглядел ему в глаза и меня как бы ударило предчувствие открытия и при этом печального для меня. И в самом деле, через мгновение я угадал, что мешает псу быть таким же великолепным и умным, как Марс. Бестолковая, шалая, нескладная его душа. Мне вдруг тогда же показалось, что я похож на него. На пса. Вот я и тянулся к устроенным семьям, вроде Соловьевых, и ясным душам, как у Юрки Соколова. Вскоре после веселого разговора возле гардероба для младших вдруг заболел Фрей. Боялись, что у него рецидив костного туберкулеза. У него повысилась температура, появились боли в его изрезанной, укороченной ноге. Я подошел к Юрке и предложил навестить Фрея. Так началась наша дружба. Сначала мы дружили втроем. Потом девочки Соловьевы втянулись в нашу компанию. Юрка играл на скрипке, Фрей на виолончели. Чаще всего им аккомпанировала Варя, которая лучше всех, смелее всех играла с листа. Есть одно гайдновское трио, которое меня сразу переносит в комнату девочек Соловьевых, к роялю. Но я начинаю метаться от избытка воспоминаний. С чего начать?

15 марта.Итак, я перешел в шестой класс. Мы переехали на новую квартиру. Из Сочи я, в сущности, вернулся новым человеком. Завязалась у меня новая дружба, изменившая и определившая очень многое в моей жизни. Но привычные формы жизни были так крепки и так туго поддавались изменениям, что внешне все оставалось по — старому. Особенно заметно это было дома. Вероятно, поэтому по дороге домой я был весел и полон предчувствия счастья, а войдя, мгновенно угасал. Точнее, испытывал злобу — так далеко был этот знакомый и перезнакомый быт со стуком ножей на кухне, и Валиным криком, и маминым презрительным и вместе с тем обиженным тоном, от того, чем я жил. Это время расцвета за пределами дома и идиотской, полной сознанием собственного безобразия, домашней злобы. Тьмы. Было время, когда я считал себя выродком и свою ненависть к брату объяснял ужасом выродка перед собственной кровью. Дома я был счастлив, когда все расходились. Валя — спать. Прислуга — к себе на кухню. Старшие — в гости. Я бродил по комнатам, наслаждаясь одиночеством. Только в столовой горела висячая лампа, остальные комнаты были едва освещены. И я бродил, бродил по этим комнатам, думая — и не думая. Тут было и ощущение, выросшее к этому времени: «Мы, Млечный путь, Вселенная». И второе, новое: «Дождь, деревья за окном, я», — все это не менее многозначительно. И я наливал спирт в блюдечко и зажигал его, и сильное пламя вызывало особое, исчезнувшее позже чувство. Жег я и газеты на подносе. У меня была тут своя комната. И я уходил спать полный необыкновенного подъема, поэтического подъема, в котором сливалось все: восторг перед огнем, перед собственной значительностью, перед миром. И никакого желания писать. Никакого!

16 марта.Прежние мои стихи мне не то чтобы не нравились, а удивляли меня. Как будто их написал не я, а кто — то другой. И не слишком — то хорошо. Но дело не в качестве, а в том, как чужды они мне стали. До сих пор, когда я вспоминал мою жизнь, мне казалось, что она резко делится на периоды, с явственной границей между ними. А теперь, перебирая внимательно год за годом, месяц за месяцем, я замечаю, что резких границ не было, перемены происходили медленно. Старые мои навыки не умирали так быстро, как мне это представлялось по воспоминаниям. А некоторые, видимо, необратимые, неизменимые душевные свойства живы и сейчас. И среди них первое — то восторженное состояние духа, когда за туманом, неясно, чувствуешь, предчувствуешь прекрасное. И чувство это настолько радостно, что и не пытаешься понять, чем оно вызвано. Нет потребности. И связанная с этим состоянием духа мечтательность, никогда в жизни не покидавшая меня, мешала действовать. Вот почему я не писал. Больше всего почему — то увлекался я в то время стихами Гейне. Слабость русских переводов я не всегда понимал. Но начинал об этом догадываться. Дело в том, что Бернгард Иванович нам иногда читал на уроках, уже перед самым звонком, стихи Гейне. Так что я схватывал смысл их не вполне, а музыкальность их Бернгард Иванович подчеркивал, они вызывали у меня ощущение, вызванное, то есть не вызванное, а подобное тому, которое я так любил: за туманом — счастье или нечто прекрасное. Я ощупью брожу в темноте, стараюсь найти определение тому, что и не пытался увидеть до сих пор. Медленно назревала и моя дружба с Юркой Соколовым. Он жил теперь во флигельке у Соловьевых. Там, где Василий Федорович прежде принимал больных. И я заходил к Соколовым, преодолевая страх перед молчаливым, высоким Василием Алексеевичем. Дружба с Алешей у меня прекратилась, да в сущности ее и не было. Я его все — таки считал младшим. Но и он был по — соловьевски внимателен и умел быть точным. Однажды он сказал, что идти на участок — не может быть скучно. «Это как интересный разговор». Но все — таки он был проще, чем Юрка или Сергей. К этому времени вернулся из Туруханского края из ссылки старший брат — Анатолий Соколов. Юрка сказал о нем с удивлением, что он приехал точно таким, как уехал. Нисколько не изменился. «Очевидно, они жизнь в ссылке считают ненастоящей и не растут». И с Анатолием дружба у нас не налаживалась. Зато я, как бы заново, совсем как с новым человеком, подружился с Сергеем Соколовым. Одно время неясно даже было, кто мне ближе Юрий или Сергей. Кончив реальное, Сергей потерял полгода. Готовил латынь, чтобы поступить в университет на математический факультет. Эти полгода он провел в Майкопе, а потом поступил в Юрьевский университет, откуда в 13‑м году перевелся в Петербург. Впрочем, возможно, что я здесь что — нибудь и путаю. Сергей Соколов был пониже ростом, чем Юрка, по-сибирски чуть — чуть скуласт — род Соколовых происходил из Сибири, по- соколовски здоров. Он рассказал мне однажды такой случай. Когда он был в пятом, кажется, классе, за ним зашел товарищ с гимназистками и повели его за Белую. Прогулка удалась. Зашли они за ним и на другой день. Он пошел. Но когда они постучали в окно третий раз, Сергей вдруг испытал ужас, который напугал его самого. Я хотел сказать — удивил его самого. Его охватило непреодолимое, физическое отвращение к безделью. Ему показалось, что его тянут на гибель. Он резко отказался идти с друзьями. Когда Сергей взглянул на себя в зеркало, то увидел, что зрачки у него стали крошечные, как острие булавки. Я позавидовал ему.