Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

Тогда место, оставшееся после любви в моей душе, позволяло мне поступать именно таким, а не иным образом. Хотя быть почтительным мне иногда было физически мучительно, мне потом бывало просто больно. Но это уже переходит в ту область, о которой я решил не писать. Итак, я сидел с Милочкой в ее новой комнате. Был вечер Страстной субботы 1915 года. Рояль в те годы неудержимо притягивал меня. И я решил показать Милочке то, что выучил за последние месяцы. Оказалось, что хозяйка запретила играть на рояле в Страстную субботу. Мы продолжали разговаривать. Милочка, улыбаясь, сообщила, что с того вечера Третьяков так и не был у нее ни разу. То, что я остался, показалось ему признаком того, что я тут хозяин. И по улыбке Милочки я угадал, что это ей нравится.

18 декабря. В дверь постучали, Милочка вышла, и в коридоре злобно забормотала и зашипела хозяйка. Она отказала Милочке от комнаты за то, что я играл на рояле в Страстную субботу. Ночью попробовали мы пойти к заутрене в Исаакиевский собор. Но площадь была окружена полицией. По особым пропускам подъезжали туда кареты. И я смотрел на них даже без любопытства, они были до такой степени далеки, что не будили воображения. Хозяева города казались чуждыми, и не было в их пышности хотя бы декоративности. Городовые в нескладных шинелях, истерические околоточные. Не помню, дождались ли мы крестного хода. Смутно вижу в тумане сырой ночи факелы — но где? На площади? В этот приезд мы много бродили с Юркой — у меня было время и думать, и говорить. Однажды мы сидели в Румянцевском сквере на угловой скамейке, в глубине, на той линии, где Академия. Разговор у нас завязался. Но тут мы увидели, что к скамейке подвигается маленькими шажками сильно пожилой человек с палкой, видимо, собираясь к нам подсесть. Глядя на него пристально, Юрка проговорил тихо и угрожающе: «Урюк с помидорами». Старик попятился в страхе и побрел обратно. Не знаю, что ему почудилось. Юрка не хотел его прогонять, он только выразил свое недовольство. Сегодня мне жалко старика. А тогда мы засмеялись. Теперь эта скамейка — моя любимая в скверике. Особенно года три назад я все ездил туда. И удивлялся: как это я пятнадцатого года не видел себя сорок девятого. И что я подумал бы о себе, если б увидел. В Москву я вернулся в тревоге. Правда, чтобы перейти на второй курс, мне полагалось сдать всего один экзамен, но я боялся и этого единственного. Я стал готовиться по истории философии права и по римскому праву. Готовился один, обманывая себя и чувствуя это.

19 декабря.Итак, первый год моего учения — и богатый событиями, и бесплодный, и счастливый, и несчастный — приближался к концу. Я почти не тосковал по Милочке — изредка только вырастала передо мной ее траурная маленькая фигурка в косынке сестры милосердия. Милочка работала в каком — то госпитале, как все почти знакомые девушки. Лазареты теперь были на каждой улице, и раненые, поразившие нас на маленькой станции, встречались на каждом шагу. Я побрил голову, не думая теперь о своей наружности, хотя и был влюблен в двух девушек: в Веру Соколову, курсистку из Юхнова, и в Елену Константиновну Булгакову, дочку хозяйки, у которой снимала комнату Валя Гиацинтова, моя землячка. Я уже не ощущал себя виноватым, что не воюю. Ведь никого из моих сверстников не призвали еще. И вот пришли экзамены. Я не был активен на семинарах по римскому праву, но по некоторым признакам, едва заметным, угадывал, что наш доцент Бобин относится ко мне дружески. По странному затмению, пошел я не к нему, а к Вульферту, и провалился. Бобин потом говорил громко группе студентов, окруживших его, что напрасно участники его семинара идут экзаменоваться к другим, но было уже поздно. Историю философии права (или историю права) сдал я с грехом пополам и перешел на второй курс. На этом я и кончу рассказывать о себе. Дальше — неинтересно. Я остывал и портился. Без огня моей любви я опустел. Мне не хочется рассказывать о тех годах. Я просто жил и хотел нравиться — только нравиться, во что бы то ни стало. Куда меня несло, туда я и плыл, пока несчастья не привели меня в себя и я не попал в Петроград 21‑го года артистом Театральной мастерской. Я был женат, несчастен в семейной жизни, ненавидел свою профессию, был нищ, голоден и худ, любим товарищами и весел, весел до безумия и полон странной веры, что все будет хорошо, даже волшебно.

20 декабря.Лето 15‑го года провел я в Майкопе. Мы снова пошли в горы, нас было девять человек. Шли мы через заповедник, нас сбивали оленьи тропы, но егеря великокняжеской охоты ставили зарубки на деревьях, так мы и шли — от зарубки к зарубке. И в одном из писем Юрка напоминал мне об этих зарубках, рассуждая, как всегда сдержанно, даже застенчиво, о том, как жить. На альпийских лугах дорожки совсем исчезли в низеньком густом травяном ковре. И Юрка вел нас, нащупывая дорожку в траве, как бы скользя, а мы за ним гуськом. В охотничьем домике пахло известкой, печкой. Вдоль стен тянулись нары. На выбеленной стене углем ясно и грамотно написал некто: «Егеря! Мы тут были, застрелили двух оленей и козла. Браконьеры». Стоял этот домик за альпийскими лугами на крутом склоне горы, кажется, Абаго. Далеко — далеко внизу между горами синели заросли леса — долина реки Лабы? Во всяком случае, не Белой. Прошел дождь, облака поползли вниз. У наших ног, между горными вершинами кипел туман — вздымался и падал — белый, сизый, красный, — солнце заходило, опускалось в этот котел. Мы шли без проводника. Егерь великокняжеской охоты, бывший некогда спутником погибшего в начале века географа Воробьева, слишком дорого запросил. О Воробьеве он рассказывал, что тот был «вроде как бы смелый». Желая отговорить нас пускаться в путь самостоятельно, рассказал егерь, что при всей своей опытности «пять дней видел Красную Поляну, а подойти к ней не мог». Рассказал о трех старушках, шедших через перевал из монастыря. Они заблудились, ослабели, одна из них умерла. Они обрядили подругу, легли возле и стали ждать смерти. Тут их нашел и спас егерь. Однако рассказы его не устрашили нас, и мы пошли в путь. Было нас десять человек и прозвали мы себя «неробкий десяток». Шли по карте.

21 декабря.Рассказываю обо всем этом, чтобы докончить историю моей дружбы. История моей любви кончилась сама собой, а история моей дружбы была оборвана войной. Впрочем, об этом в свое время. Когда, расставшись с егерями, пошли мы через горы, я заболел ангиной. Нашего путешествия это не остановило. Только раз, когда мы шли через какой — то широкий, но мелкий ручей, Наташа, как сестра милосердия, нашла нужным, чтоб меня перенесли на руках. Да, да Наташа Соловьева, о смерти которой прочел я в памятной открытке, поработавши на фронте, приехала в отпуск и шагала живая, здоровая рядом с нами. Слухи о ее смерти проникли и в соловьевский дом, к счастью, не дойдя до Веры Константиновны. Меня допрашивал с глубоким волнением Андрей Андреевич Жулковский — что это значит? Кто сказал, что Наташа погибла, и я выкручивался как мог. Должен признаться, что по странности моего мышления я смутно и вместе с тем глубоко сомневался в том, что Наташа жива. И вот однажды, стоя в комнате девочек, увидел я, что. по площади поворачивает извозчик. Сияя доброй улыбкой, распустив серебряную свою бороду по жилету, сидел в фаэтоне старик Альтшуллер, вглядывался исподлобья в окна соловьевского дома. А рядом — Наташа! Я открыл дверь, и Альтшуллер, сияя, помог Наташе вынести вещи. Он встретился с Наташей в поезде и подвез домой, радуясь живому опровержению страшных слухов. Я на радостях уговорил Наташу поразить Андрея Андреевича — выйти на него неожиданно из — за двери. Он упал на стул, схватившись за сердце, побелел. Потом все похлопывал Наташу по рукам, сидя рядом с ней, и сквозь слезы радовался: «Ну, слава богу, ну, наконец — то. Тут эти слухи поганые, а ты приехала». Я послал Лелю в ванную, не сказав, что Наташа там, и она закричала, будто увидев привидение, тоже едва не потеряла сознания. И вот Наташа шла с нами в горах. И я уже не понимал, как мог поверить Милочкиной открытке.