Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

22 декабря.Мы шли через Главный Кавказский хребет, через Пчебайский перевал, если я опять не путаю названий. Даже тогда, в горах, я, по странности мышления своего, как бы боялся узнавать и запоминать названия. Факты были враждебны моему туманному миру, из которого я только раз и вылетел, прочтя Милочкин дневник. Ангина моя прошла. Я вспомнил, что в каком — то переводном французском романе доктор предписывает героине глотать кусочки льда как лекарство от ангины. И я пил глоточками ледяную воду из всех встречных источников. После охотничьего домика с браконьерской надписью ночевать мы предполагали в карантинном бараке — там жила осенью комиссия, осматривающая скот, который гнали с альпийских пастбищ. На карте обозначен был этот барак на нашей стороне реки Уруштен, или Черной речки. И мы радовались. После дождей река вздулась и в самом деле стала похожа на Черную. Вброд ее перейти стало невозможно. Но мы шли да шли, а бараков все не было. Зарядил дождь. Стемнело. Мы уперлись в непроходимую гряду скал. Карта соврала — бараки были, видимо, на той стороне реки. Мы поднялись вверх, из лиственного пояса в хвойный, — хвоя горит и мокрая, — и там развели мы костры, и там и ночевали у огня. Серым утром спустились мы вниз к реке. Ножами и кинжалами — топорик забыли на одном из ночлегов — срубили березу, и она легла поперек реки. По этому мосту и перебрались мы на ту сторону, где карантинные бараки нашлись. Пришли мы к Уруштенскому леднику, где, кажется, погиб Воробьев лет за десять до нашего путешествия. Вот это был настоящий ледник, как я его себе представлял: чистый лед, синеватый, стоял стеной, круто шел вниз с Черных гор. Здесь и начиналась Черная речка. Большой табун без пастуха, увидев людей, двинулся к нам осторожно. Став на высокий плоский камень, я обратился к нему с речью.

23 декабря.Лошади меня слушали, все подступали ближе и ближе. Я стал плясать на камне, и они шарахнулись всем табуном, кинулись в горы. А Юрка с кем — то разбирал карту. Здесь Черная речка была еще синего цвета и не похожа на реку — ручьи, множество широких, но мелких ручьев бежали по каменистой долине, и мы перешли их вброд, вода была ледяная, ноги ломило. Черкес прошел мимо — первый человек, которого увидели мы с тех пор, как расстались с егерями. Было это дней десять назад? Или неделю? Мы любовались тем, как легко и красиво шел черкес. Будто танцевал. На перевале люди попадались чаще. Прошла арба, запряженная буйволами. Мы снова попали в облака, они так и кипели вокруг. Здесь уже было подобие дороги — может быть, тут Абаза и начал прокладывать шоссе на Майкоп. Когда рассеялись облака, мы увидели знакомые крыши Красной Поляны. В первый раз я подходил к ней не с моря, а с гор. Внизу шумела Мзымта. Мы перешли ее по пешеходному мостику. Вот и эстонские селения. Соколовы — старшие жили в Красной Поляне в том же доме, где мы с Истамановыми пять лет назад. Мы вошли в дом одичавшей, шумной толпой, заняли свободную комнату. Юрка с дикими воплями обнял мать и, смеясь, рассказывал потом: «Мама сказала конфузливо: «Отойди, от тебя козлом пахнет». В Адлер ехали мы всем десятком в одной телеге. Вез нас молодой черкес. Держался он с таким достоинством, что вопли нашей одичавшей компании смущали меня. Юрка заметил это и сказал сочувственно: «Да, иногда трудно понять, почему мы завоеватели».

24 декабря.Возвращаюсь на Краснополянское шоссе 15-п> года. Итак, наш одичавший десяток двигался к Адлеру с ревом и пением полюбившейся нам одной строчки из украинской песни. Орали изо всех сил, надрываясь: «Ой, были у кума бдже, ой, были у кума бдже, бдже — о — о-олы! ” Адлер приближался. И в последний раз в жизни испытал я предчувствие счастья, загадочно связанное именно с этим отрезком пути. Больше ни разу я не был в Красной Поляне. Летом 46‑го года совсем уж должен был ехать, но все сорвалось. И я предчувствовал это — уж слишком хотелось мне в Красную Поляну. Но тогда я и не думал, что тут в последний раз и больше не путешествовать нам с Юркой. Война разгоралась, принимала дурной оборот, но мы не понимали еще, как близко это касается нас. В Красной Поляне узнали мы, что немцы взяли Варшаву. Несколько мгновений мы помолчали, а потом опять ревели, радовались, безумствовали от избытка силы. В Адлере в агентстве мы узнали, что между Батумом и Сухумом ходит теперь один только пароход, маленький, колесный «Король Альберт», — остальные мобилизованы, стали военными судами. Вскоре маленький «Король Альберт» появился на рейде. Сильно качало. Мы с трудом перегрузились с баркасов на пароход. Боялись, что он пройдет и не захватит нас. Шторм все усиливался. Вода у низких бортов «Альберта» казалась зеленой.

25 декабря.Подобного цвета не видал я ни разу — сильного и светящегося зеленого рядом с белой пеной от колес. Шторм все усиливался, и тут я сделал приятное для себя открытие: меня не укачивало. В Туапсе пароход вошел с большим трудом в порт. Я сидел на корме, завернувшись в одеяло, и не понимал всех маневров «Короля Альберта». И только на крутых туапсинских улицах из разговора прохожих узнал я с гордостью, что пггорм нас так мотал, что страшно было смотреть. Ночевали мы почему — то в сельскохозяйственной школе. Ах, как надоело мне называть, не передавая. А ведь это были последние счастливые времена. К утру дождь прошел, шторм улегся. Зеленый, подчеркнуто возделанный, показательный огород школы. Придурковатый, искренне обрадованный, добрый Персик — не одолев реального училища, он перевелся сюда. Всю дорогу я держался в стороне: нетвердо знал, куца мы идем, не смотрел на карту — не знаю почему. Я собирал хворост; и разводил костер, и нес какую — то часть общей поклажи — и все. Даже денег у меня не было ни копейки. Почему — то за меня платили Соловьевы. И я, да и все, спокойно принимали это. Вел Юрка. Взрослый лет двадцати восьми по имени Костя, без которого не пустили нас в такой далекий путь, совещался с ним. В Туапсе выяснилось, что у нас не хватит денег на билеты. Костя спросил, нет ли у меня денег. Нет. Что делать? Долго сидели все рядышком на скамейке, набирались решимости. Приходилось идти просить взаймы у Вышемирского, который, как всегда, жил летом в Туапсе. Денег он дал. Уже вечерело, когда впервые в жизни поехал я по Туапсинской дороге, которая уже действовала с этого лета. Зубчатый лес на красном небе. Майкоп — простой и не загадочный. Последняя радость — без мыслей, что она на крови. Но война приближалась.

26 декабря.И вот пришел день, когда мы увиделись с Юркой в последний раз. До этого побывал я в последний раз в Майкопе. Был я влюблен в Марусю Шаповалову, уже зная, догадавшись, что я Милочку больше не люблю. В Майкоп я приехал на рождественские каникулы глуповатым, пустоватым, бесплодным щенком. И тут получил последний удар в самое сердце, связанный с Милочкой. Я получил письмо от Варвары Михайловны. Оно начиналось так: "Когда Вы, наконец, оставите мою дочь в покое?" И так далее, все в том же роде, с угрозами, оскорблениями. Кончалось оно так: «Подписываться считаю для себя унизительным». Все это было до такой степени незаслуженно, так не соответствовало самому существу моей любви, и так страшно! Да, любовь моя умерла, но меня обожгло это поруганье над умершей. Я до сих пор не встречался с открытой ненавистью, да еще при этом взрослого человека. Уезжал я из Майкопа на рассвете. Чуть морозило. Город казался мне синеватым. Проехал я мимо армянской церкви, мимо длинного белого дома Оськиных. Мне казалось смутно (я не любил верить печальным предчувствиям), что в Майкоп не вернуться мне больше. Так и вышло, я не был в Майкопе с тех пор, а если и попаду когда — нибудь, то увижу совсем другой город. Даже аллеи в городском саду обвалились, подмытые рекой. Так я увидел в последний раз Майкоп. В Москве поселился я почему — то во втором семестре очень далеко, в одном из Павловских переулков за Серпуховской площадью. Кажется, в 3‑м Павловском. Юркиного адреса у меня не было, и я послал письмо просто так: Петроград, Юрию Васильевичу Соколову. И получил ответ. Я шел куда — то в гости, встретил почтальона, спросил, нет ли письма, и увидел конверт со знакомым Юркиным почерком.