Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

14 октября.Итак, летом 1903 года мы поехали в Жиздру через Москву и Рязань. Путешествие началось рано утром. Кажется, до Армавира провожал нас отец. Вале еще не было и года Ехала ли с нами нянька? Не помню. Итак, рано утром к дому подъехал фургон, глубоко ненавистное мне четырехрессорное и потому непрерывно качающееся сооружение. Впряжена в него была тройка коней. Этот высоко поднятый деревянный яшик с дверцами устлан был сеном, чтобы ногам было мягче. Багаж помещался внутри. Самую громоздкую часть его, корзины, привязывали на запятках, между задними колесами. Как меня укачивало в этих фургонах! До сих пор запах сена меня тревожит; предчувствую, что мне будет дурно. Обычно я и мама два дня, которые мы тратили, чтобы добраться до Армавира, лежали и мучились. Ночевали мы в пути. Где? Не могу вспомнить. Помню только маленький армавирский вокзал. Сон на вещах. Пробуждение. Шатаясь, плетусь я до влажной скамейки и тотчас засыпаю. На рассвете я сижу на столике у вагонного окна и смотрю, смотрю. Я радуюсь всему, что бежит мимо поезда, и все забываю ради нового.

15 октября.Вот мы и в Рязани. Иван Иванович Проходцов на этот раз не кажется мне сердитым. И я замечаю, что вновь прибывших не обижают. Не обижает меня и Зина, младшая мамина сестра, которая еще учится в гимназии. У нее Шелковская страсть дразнить особенно сильна, очевидно, по молодости лет. Как мне кажется, бабушку и Зину мы застаем на даче. Я впервые в жизни замечаю, что знакомые места после разлуки кажутся меньше. Уменьшилась Рюмина роща, сама дача с узорчатым крыльцом, черемуха возле нее. (А может быть, бабушка уже в Жиздре, а на даче живут Проходцовы и Зина, которая задержалась до конца занятий в школе? Проверить теперь невозможно. Вспомнил — бабушка встретила нас в Жиздре.)Мы идем с мамой и Зиной гулять, переходим через какую — то канавку, неглубокую, заросшую травой. Зина со мной ласкова, мама тоже, Валя спит дома, и я счастлив. Но вот возле одной из дач мы видим прислоненную у двери крышку гроба. Кто — то у соседей умер. Сестры делаются печальными, грустно и мне. Кажется, в этот же день вечером я слышу разговор мамы и тети Сани о том, что Зина так любит бабушку, что невозможно представить себе, как перенесет она ее смерть. А бабушка уже стара, прихварывает. Сестры говорят так грустно, что мне хочется сбежать, но уже стемнело. Поздно. Я затыкаю уши. Вспомнил вдруг, как я не любил, когда мама хмурилась. Я бросался к ней и старался пальцами стереть морщину между ее бровями. На другой день все забылось. И Зина, очевидно, привыкла к тому, что мы приехали, и стала дразнить меня. Она спрашивала, как мы живем в таком диком месте, как Майкоп. Не верила, что там есть дома, и утверждала, что мы ютимся в палатках. Это привело меня в отчаяние, и я воскликнут: «Вот как приедешь — все добрые, а на следующий день дразнят!» Все засмеялись, а я запомнил это обстоятельство на всю жизнь. Я считал себя бракованным и радовался и наслаждался всеми видами одобрения. Слава нужна была мне не для власти, а чтобы чувствовать себя равным с другими. Так это и осталось доныне.

16 октября.Путь в Жиздру лежал через Москву. И я наконец увидел город, о котором столько слышал чуть ли не с первых дней своей сознательной жизни. Должен признать, что воспри — нимал в те годы все новое с одинаковой жадностью, как и подобает щенку. Частности заслоняли главное, смотреть я не научился. Через Москву мы поехали на извозчике, переполненном до крайности. Во всяком случае, я сидел у мамы в ногах, поперек пролетки, расположив свои ноги на приступочке. Извозчик крестился у церквей, и, едва он снимал свою твердую плоскую шляпу с загнутыми полями, я тоже снимал картуз и с наслаждением крестился вслед за ним. В Майкопе мои отношения с небом несколько запутались и затуманились. Это меня мучило, особенно вечерами, когда мамы не было дома. Здесь дело обстояло проще, как и всегда, когда мы попадали к маминым родным. И я крестил себя вслед за извозчиком и с наслаждением чувствовал, что я такой же, как все. Пролетка тряслась и тряслась по булыжной мостовой, но вот мама оживилась: «Гляди, гляди — Кремль!» И мы поехали по такой же булыжной мостовой через Кремль. ‘Бон дворец!» Я поглядел на дворец, и он поразил меня количеством печных труб на крыше. Почему я заметил и запомнил только трубы? Не понимаю. Студентом уже я старался найти то место, откуда увидел крышу дворца, — и не мог. Потом мама показала мне царь — пушку, царь — колокол, окружной суд. Проезжая через Спасские ворота, мы с извозчиком сняли шляпы и перекрестились. И вот и все. Одинаково отчетливо запомнились мне трубы, церкви, булыжная мостовая, мое место поперек пролетки, перегруженный извозчик, окружной суд. А то, что я впервые ехал через большой город с высокими домами, я проглядел. И вот мы приехали в Жиздру. Бабушка радостно приветствовала нас. Мне она показалась маленькой. Одета она была в черное и все спрашивала: «А ты помнишь дедушку крапивного?»

18 октября.И вот мы приехали в Жиздру. И я с наслаждением погрузился в знакомый и вместе с тем начисто забытый быт. Как я уже говорил, дядя жил широко своим хозяйством. Его просторный дом легко вместил всю Шелковскую семью. Выйдя в одну дверь, мы попадали во двор, где стояли службы: кухня, сарай дровяной, сарай экипажный, с линейкой, коляской и беговыми дрожками, и конюшня, с вечным полумраком и привлекательным запахом кожи и лошадей, со смутно видимыми в стойлах тремя конями. Два вороных звались Васька и Фока. А кобыла рыжей масти носила имя Зорька. Через другую дверь попадали мы в сад с яблоневыми деревьями, беседкой, заросшими травой аллеями. Все это мы быстро осмотрели с Ваней и Лидой. И началась жизнь, полная новых чувств. Самое главное — была вспышка, пожар чувства религиозного. Бабушка, узнав, что я, несмотря на свои неполные семь лет; еще ни разу не был у причастия, разгневалась. И вот я, одетый в самый лучший свой выходной костюм, кажется, матросский, отправился с бабушкой в церковь. Служба, пение хора, звяканье кадила, строгие лица святых, свечи, которые передавали друг другу, постукивая по плечу и сообщая шепотом, какому ее свдтому поставить, староста с блюдом, обходящий молящихся, запах ладана, всеобщие коленопреклонения — все это перенесло меня в новый мир, который казался мне прекрасным и священным во всех своих проявлениях. А когда мы пошли к священнику и я принял причастие, то совершилось уже настоящее чудо. Я почувствовал, как причастие прошло по всем моим жилам, — так именно описал я это чувство маме и бабушке. Трезво настроенная мама объяснила это тем, что я не ел с утра, волновался и впервые в жизни проглотил ложку вина. Но бабушка приняла это иначе. Как я узнал позже, она плакала и говорила, что на меня снизошел святой дух. Она сама видела, как я дрожал. Наверное, утверждала она, я буду святым.