Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

28 октября.Приехал в Жиздру дядя Федя, которого я помню смутно, да и прожил он у нас недолго. Приехал, тоже ненадолго, дядя Коля. Это сразу отразилось на нашей жизни. Он был весел, смешил всех, построил великолепный замок из песка для нас и украсил его стеклами. Однажды (кажется, это было в тот день, когда мы встречали чудотворную икону), вернувшись домой, мы застали дверь в нашу комнату закрытой. Что за чудеса! Мы уже хотели бежать узнавать, в чем дело, но дверь раскрылась сама собой. Над крошечным круглым озером, сделанным, как я потом убедился, из эмалированного таза, обложенного дерном, стоял дядя Коля. А по озеру плавали лебеди. И что было удивительнее всего, — птицы слушались каждого движения Колиной руки. Дав нам полюбоваться этим чудом, дядя Коля подарил мне лебедей и красненькую палочку, которая оказалась магнитом, после чего лебеди стали слушаться и меня тоже. А тетя Саня ушла в свою комнату и до обеда ни с кем не разговаривала. Она огорчилась, что Коля так явно показал, что любит больше меня, чем Ваню. Приехала та моя тетя, имя которой я забыл (Катя, вернее всего). Она не училась в гимназии, не ладилось у нее учение. Вышла она замуж, кажется, за управляющего какими — то имениями. Она приехала с мужем — невиданный мною вид людей. Он был высок, черен, шумен. Много пил. Запряг вороных в коляску, сам сел на козлы и так гнал коней, что кучер потом ворчал два дня. Нашумев, провинившись, — каялся. Кричал: «Теща! Пожалуйте ручку!» — и все смеялись, когда он, низко склонившись, целовал бабушке руку. Дядя Гаврюша был холост. Сестры, полушутя, уговаривали его жениться. Писали на бумажках фамилии невест, и клали за икону в бабушкиной комнате. Потом посылали кого — нибудь из нас доставать. Все смеялись, спорили, обсуждая невесту, имя которой стояло на вынутой бумажке, а бабушка плакала. Ее огорчало, что старший ее сын живет бобылем.

31 октября.Среди новых обычаев, незнакомых в Майкопе, помню печальные еловые веточки, разбросанные на пути следования похорон. Открытый гроб, крышку которого несут впереди шествия. Белый профиль покойника. Страх и любопытство. Среди нас царила уверенность, что наступивший на одну из еловых похоронных веточек скоро умрет. Поэтому долгое время после похорон шагали мы через дорогу осторожно, внимательно глядя под ноги. Как я уже рассказывал, с Ваней мы жили не слишком дружно. Но вот пришло время Проходцовым уезжать. Мы проводили их. Долго сидели на вокзале, и я все умолял маму купить в буфете раков. В Майкопе я их не ел, а в Жиздре полюбил страстно, на всю жизнь. Самым вкусным я считал клешни, а у раков, горой лежащих под большим стеклянным колпаком, клешни были великолепны. Но вот поезд пришел, Проходцовы уселись в вагоне. Ваня из вагонного окна стал мигать мне и строить гримасы, смысл которых был ясен: «Я еду! Ага! А ты не едешь! Ага!» Но мне совсем не хотелось вступать с ним в спор, мне вдруг стало ужасно жалко, что он уезжает! Колокол ударил трижды, засвистел паровоз, улыбающийся, веснушчатый Ваня 1903 года исчез из моей жизни и появился через двадцать пять лет солидным псковским врачом, отцом двух мальчиков, старший из которых напоминал мне, как это ни странно, не Ваню, а меня самого жиздринской поры. Во всяком случае, ему все делали замечания: «Не качайся на стуле! О чем ты думаешь, слушая, что тебе говорят? Не верти стакан, разобьешь!» — и так далее и тому подобное. Итак, Ваня и Лида уехали, и я остался один среди взрослых. Как я скучал по уехавшим. Как я уже тогда боялся одиночества.

1 ноября.Итак, Ваня уехал, и жизнь стала тихой, дни огромными. Ма — ма лечила зубы, испортившиеся после родов. Я провожал ее к зубному врачу и ждал на заросшей зеленой травкой улице. Один раз я услышал, как мама вскрикнула. Она вышла от зубного врача, прикрывая рот платком, и я заметил, что она говорит как — то по — новому, чуть шепелявит. Ей выдернули один из передних зубов и заменили его вставным через положенное время. И мама попросила меня не говорить об этом папе. В переулке за церковью встретили мы продавца грешников. Грешники, похожие на маленькие куличи, выглядели очень заманчиво. Мама не выдержала, купила один и дала мне маленький кусочек попробовать. И сколько я ни просил, так и не позволила мне съесть больше ни крошки, и продавец удалился со своим лотком, крича: 'Трешники, грешники!» Я узнал, что эти куличики сделаны из гречневой муки, поэтому и носят столь непонятное для меня имя. Но, увы, они тяжелы для меня. Тяжелы для меня оказались и ржаные лепешки со сметаной, испеченные Марьюшкой. Вредна для меня была и селедка. Вообще все, что я любил, к моему величайшему огорчению, считалось опасным для моего здоровья. Но я отвлекаюсь в сторону. Итак, мы с мамой ходили к зубному врачу, ездили иной раз с бабушкой в торговые ряды, однажды меня взяли вечером в городской сад на музыку — и все — таки я скучал. Книг, подходящих моему возрасту, в доме не было, и я бродил по дому как неприкаянный и мечтал. Ваня стал грустным, поэтическим воспоминанием, а дни, проведенные с ним вместе, представлялись счастливыми. Я забыл все ссоры и споры, и меня не радовало, что кучер одному мне, за неимением соперников, давал проваживать Фоку или Ваську, когда дядя возвращался после прогулки на беговых дрожках.

3 ноября.Чем богаче и сложнее становилась жизнь моя в 1903 году, тем труднее мне сегодня рассказьшать о ней. Вот мы пошли смотреть квартиру — старая почему — то казалась неудобной дяде Гаврюше. И перед этим простым воспоминанием у меня руки опускаются. Все откладываю рассказ об этом путешествии. Я знаю, что вряд ли мне удастся передать чувство, вызванное этим большим старым домом, который нам показывал старый лакей, седой, в черном пиджаке, печальный. Я не удивился бы, если бы мне сказали, что это владелец дома. Не хочется отделываться словами «особое чувство», которыми я уже пользовался несколько раз, вспоминая детство. Попробую понять, что поразило меня тут? Не обилие комнат. Их было достаточно много и в старой квартире. А их названия. «Вот буфетная», — говорит старик. И я вижу просторную комнату с деревянным низким шкафом во всю стену. «Вот гардеробная». По этим названиям, по печальному голосу старика, по деревьям сада за широкими окнами я вдруг угадываю, что жизнь здесь шла не так, как у нас. И, очевидно, кончилась. Когда мы осматривали густой, как лес, сад, аллеи которого превратились в неширокие дорожки, то мне ужасно захотелось, чтобы дом этот сняли теперь же, и мы пожили в нем хоть недолго. Но старшие решили, что он слишком стар. «При первом хорошем ветре с него крышу снесет», — сказала бабушка. И я узнал, что дом совсем такой, как помещичья усадьба, что владелец его и в самом деле был богатым помещиком, да теперь разорился. И я с тех пор, когда я читаю о помещичьих усадьбах, то сразу представляю себе этот жиздринский дом.