Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

18 ноября.В этой квартире мы прожили, как мне кажется теперь, огромный срок. Переехали мы туда в 1903 году, а оставили ее не раньше 1906‑го. Впрочем, об этом я, если хватит терпения, расскажу в свое время.[…] Дом Санделя стоял на углу. Одни окна глазели на площадь, не имеющую имени, другие — на неширокую безымянную улицу, третьи — во двор. Стоя у окон, выходящих на площадь, я видел против нас налево маленький дом, где жило огромное бедное еврейское семейство. Потом — забор, а за забором — сад. Потом, это уже прямо против нас — дом в полтора этажа. Наверху жил отставной генерал Добротин с женой, а в полуподвале Ларичевы, или Ларчевы, не знаю, как правильно писать их фамилию. Отец их был столяр. От Ларчевых тянулся забор до дома, ще жил портной Андропов. За Андроповыми тянулся забор до углового кирпичного дома, который глядел прямо на армянскую церковь. А мимо этих домов шли так называемые тротуары, худо вымощенные, где кирпичом, где булыжником, где каменными плитами. Между ними рос бурьян. Пирамидальные тополя возвышались местами над тротуаром. А площадь не была вымощена ничем. И на ней тоже кое — где рос бурьян. Редкий.

19 ноября.Когда я глядел в окна, выходящие на неширокую безымянную улицу, то видел большой сад, который тянулся на целый квартал и кончался против Соловьевых. В саду виднелся кирпичный фундамент недостроенного дома, заросший кустами и травой. Далеко за ним белел домик, в котором жил учитель реального училища Вячеслав Александрович Водарский. Если я глядел в те окна, что выходили в наш двор, то видел у самого дома грушу, а поодаль, у стены дома Лянгертов, — две вишни, под которыми мы обедали, когда становилось тепло. Наша прежняя квартира была близко, за углом. Редины и Соловьевы жили тоже совсем близко, но я бывал у них реже. У меня появились новые друзья, с которыми я целыми днями играл на площади или у нас во дворе. Это были дети Ларчевых — Коля (впрочем, он был старше нас и держался несколько в стороне), Петька, Яшка и еще младшие, имена которых я забыл, затем дети Андроповых — Маня, Варя, Жора, мальчики из еврейской семьи и девочка Санделя — Дина. Я пользовался все большей и большей свободой, и только одно оставалось незыблемым: ел я столько, сколько мама считала нужным. Сколько раз среди интересной игры я вдруг слышал сильный, низкий мамин голос, явственно слышный за целый квартал: «Женя — завтракать или «Женя — молоко пить!» Однажды Костя Соловьев проворчал по этому поводу мрачно: «Я такой матери… не знаю, что бы сделал!» Но я слушался. Хотя ворчал и дерзил все больше и больше.

20 ноября.Если продолжать рассказывать дальше о Майкопе, то не обойти первого пробуждения самых тайных человеческих чувств. А это мне мучительно трудно. Среди могучих чувств, отразившихся на всей моей жизни, стыд играет едва ли не первую роль. Нет, не первую, конечно, но огромную. Стыд парализующий, стыд охлаждающий, стыд устрашающий, уж я‑то знаю довольно его разновидностей. И вкус мой — от стыда, и любовь к сказкам — от стыда, чтобы не говорить о себе, — явный знак, что решиться рассказывать то, о чем ни разу не рассказывал, — трудно. Тем не менее попробую. До семи лет я, как это ни странно, просто не задумывался о различии между женщинами и мужчинами. Исключением являются рассказанные выше два случая с «распущенным сердцем». Иногда вдруг я замечал, что та или другая девочка красива. Это вызывало у меня радость. Я оживлялся.

21 ноября.Помню соседскую девочку в Жиздре, при встрече с которой я всегда начинал хохотать, шалить, шуметь. Как теперь понимаю, мне нравилось ее чистенькое веселое лицо. (Хотел написать «личико», но стыд схватил за руку.) В дни своего увлечения картинными галереями я узнал, что в них помещаются еще и скульптуры — это слово меня тоже стало в один миг переносить из мира будничного в поэтический. Я стал искать «скульптуры» всюду, где мог. И вот где — то, чуть ли не в энциклопедии Брокгауза и Ефрона (очевидно, это было у Соловьевых, у нас в те годы не было энциклопедии), среди других скульптур я увидел такую: горилла уносит голую женщину. Женщина беспомощно висела спиною к зрителю. Именно то, что она висела спиной, вдруг неожиданно поразило меня новым чувством: жалости, томления и печали. Но печали приятной. Самая беспомощность похищаемой женщины, невольное, нечаянное бесстыдство позы — все это поражало меня, я помню, как шептал: «Это она нечаянно. Это она нечаянно!» И это усиливало томление, жалость, печаль. Любопытно, что я не искал этой картинки умышленно, но, найдя, каждый раз переживал то, что описано выше. Я тогда еше ничего не знал. Но помню, как у Соловьевых или на площади возле Ларчевых или Андроповых мы вели разговоры, которые мне казались ужасными, преступными, непристойными. Как я помню, они касались больше желудка и его функций, чем других органов человека, но вместе с тем я помню и раскаяние, наступавшее вскоре после этих преступных бесед. Мама со свойственной ей почти таинственной чуткостью часто угадывала причину моего угнетенного состояния, настигавшего меня обычно перед сном. «Опять глупости говорили?» — спрашивала она меня грозно, а я это решительно отрицал.

25 ноября.Итак, в то лето и зиму 903/904 года я начал смотреть на Девочек с интересом, временами совсем исчезавшим. Припоминаю теперь, что младшие девочки из семейства Ларчевых и Санделей, которым еще и двух лет не исполнилось, бегали по улицам в платьицах, плохо скрывавших их пол. Отчетливо помню, что чуть ли не ежедневно наблюдаемые особенности их сложения вызвали во мне самое глубокое и искреннее отвращение. Припоминаю теперь, что непристойные разговоры касались и этого, в тогдашних условиях воистину бросающегося в глаза различия между мальчиками и девочками. Но, повторяю, я ничего не знал тогда. Оживление, в которое приводили меня красивые девочки, было никак не связано с тем, что я наблюдал с омерзением у их младших подруг. В начале июня 1904 года, когда мне было семь с половиной лет, я влюбился. Причем никто не объяснял мне, что со мной произошло. Я влюбился и сразу понял, что это именно так и называется. Влюблен я был целый год и не разлюбил, а полюбил другую. Попробую в дальнейшем понять и объяснить то раздвоение, которое наметилось очень рано: влюбиться — это одно, а непристойные разговоры, глупости — совсем другое.

26 ноября.Я не представлял себе как я мучительно не умею писать о том что в детстве переживалось в самой глубине. Но мечта поймать правду, заставляющая меня быть столь многоречивым, желание добраться до самой сердцевины, нежелание быть милым и литературным толкает в шею. Впрочем, не буду больше возвращаться к низменной части моих новых познаний. Тем более что в те времена я их начисто забывал временами. Отчетливо помню, как я иду зимой через площадь от аптеки Горста к дому Соловьевых. Папа посылал меня за сельтерской водой. Я несу в руках тяжелый стеклянный сифон, гляжу на улицу, отраженную на его круглой зеркальной поверхности, и думаю обо всем и ни о чем. Вспоминаю вдруг о странностях сложения девочек, и сейчас же без всякого участия с моей стороны мысль об этом попросту выбрасывается прочь из головы. Я думаю: «Ну их! Противно! И без того скучно — тает; грязно, начинает темнеть». И в это же время я вспоминаю жадно лицо той девочки, в которую влюблен, ее черные вьющиеся волосы, бант на затылке. Влюбился я так. Весной 904 года мы поехали в Одессу. Поездка эта сыграла в моей жизни не меньшую роль, чем поездка в Жиздру. С Жиздрой связана любовь к церкви, колокольному звону, садам, сосновому бору. Л в Одессе я полюбил корабли, лодки, порт; запах смолы и научился читать.