Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

20 декабря.Сашу я не боялся, хотя он, единственный из трех моих дядей, делал мне замечания. В дедушкиной библиотеке нашел я иллюстрированные журналы, переплетенные за год, и чи — тал их, не отрываясь, таская толстый томище за собою даже в сад, в свои барбарисовые беседки. И вот однажды утром Саша обнаружил в кустах том «Нивы», засыпанный листьями, сухими веточками и окропленный росой. Он строго поговорил со мною по этому поводу. Но зато он же взял меня с собою в картинную галерею, которой владел тоща какой — то богатый екатеринодарец (надо узнать его фамилию у Тони). Картинная галерея, музеи и библиотеки были тоща уже открыты для всех посетителей. Потом владелец завещал ее городу. Страсть моя к картинным галереям ожила. Папа, уже побывавший там, очень хвалил картину «Белая ночь», рассказывая, что там у сов горят глаза, просто удивительно настоящим огнем. Долго продолжалось мое ожидание, но вот Саша сжалился надо мною, и мы отправились в путь. Мы вышли на Красную улицу, повернули направо мимо магазинов, белого здания казачьей гимназии, соборной площади и пришли к двухэтажному дому, снаружи такому же, как и другие дома. Внизу была библиотека, в которую мы только заглянули и поднялись по лестнице наверх. Я несколько удивился. Я представлял себе длинные, светлые коридоры, увешанные картинами, перед которыми стоят скульптуры. Нет, галерея Коваленко (так, кажется) была совсем другой. Она состояла из нескольких комнат. Картина «Белая ночь» изображала девушку, которая, закрыв глаза и протянув вперед руки, шла по лесу за двумя совами. Глазау сов действительно горели, но я ждал большего. И все же галерея понравилась мне. Особенно картина, кажется, Пимоненко, где мальчику обмывают пораненную ногу, а девочка, полная ужаса и сочувствия, смотрит через его плечо на эту операцию. В музее меня заинтересовала старинная копия с письма запорожцев к султану.

21 декабря. Копия была напечатана шрифтом, легко доступным мне, на серой старинной бумаге с черными точками и желтыми пятнами. Увидев, что я читаю знаменитое послание, Саша приказал мне немедленно это прекратить, объяснив, что оно не для детей. Я отвернулся, смутившись, и стал рассматривать глиняные фигурки, добытые из курганов. Увы, они оказались еще неприличнее, что меня окончательно напугало, и я бежал из музея в картинную галерею. Музей, кстати, был крошечный, весь он помещался в одной маленькой комнатке и состоял из двухтрех витрин и шкафов. Во всяком случае, таким он представляется мне сейчас. Вскоре я забыл и о музее и о библиотеке. Новое увлечение, сильное, но короткое, овладело мною. Тоня, спокойный, тощенький, светлоглазый, со шварцевскими густыми, шапкой стоящими волосами, значительно более похожий на моего отца, чем я, стал моим лучшим другом на эти недели. В те годы Тоня твердо решил, что он будет купцом. На маленькие дощечки, обычно это были донышки спичечных коробок, мы навивали цветную бумагу. Это были пггуки материи. Мы не торговали ими. Мы, вооружившись крошечными, в масштабе наших мануфактурных товаров, ружьями из серебряной бумаги, вели караваны по жарким странам, везли наши богатства каким — то племенам. Вот эта игра и увлекла меня. Вообще в это время Тоня главенствовал. Он спокойно пользовался языком взрослых, которого после конфуза со словом «очевидно» я боялся. Вот мы идем по улице. Тоня указывает на даму впереди и говорит: «Какая красивая у нее талия!» Я подтверждаю, хотя понятия не имею об этом слове. До самого вечера я считаю, что талия — это такая шляпа с цветами, именно этим и отличалась, на мой взгляд, идущая впереди дама от остальных. Но в одной области я был для Тони непререкаемым авторитетом, а именно — в религии. Это время для меня было временем полной, лишенной всяких сомнений веры. Я прочел взятый у Дины Сандель учебник закона Божьего, все жиздринские влияния были еще свежи. Я помнил все.

22 декабря.Я помнил все: и библейские и евангельские истории из учебников, и бабушкины рассказы, и рассуждения о грехах, о церкви, о рае и аде. Я знал, что грешен, но вместе с тем и надеялся избавиться от всей скверны, как только мне удастся уговорить маму свести меня на исповедь. Я считал, что после семи лет не причастят без исповеди, да так оно, кажется, и было. Так относился к небу я. А мама, напротив, к этому времени так ожесточилась, забыла, как молилась в Ахтырях, стоя на коленях перед иконой, и стала неверующей. Но в этом вопросе я не подчинился ей. И чуть не каждый день к вечеру под грецким орехом за кухней вспыхивали ожесточенные споры. С одной стороны мама, а с другой я и дедушкина кухарка спорили о религии. Я был начитаннее кухарки в этом вопросе, ссылался на учебники, обливался потом, кричал, как настоящий изувер, так что моя сторонница успокаивала меня и сменяла на моем посту. Ее сила была в непоколебимом спокойствии и уверенности. На все мамины антирелигиозные речи она отвечала: «Так — то оно так, а все — таки Бог есть». Тоня, кажется, присутствовал на одном из этих диспутов, а может быть, я раньше доказал ему свою осведомленность в этих вопросах. Во всяком случае, однажды в сумерках, в дедушкином саду он стал расспрашивать меня о Боге, рае и аде. Я отвечал ему на эти вопросы весьма подробно. Воображение, подогретое вниманием, с которым слушал Тоня, и сумерками, разыгралось. В заключение, устрашенный картинами ада, который был особенно хорошо знаком мне по рассказам бабушки и нянек, Тоня спросил робко: «А если еврей хороший человек, то он может попасть в рай?» Я твердо ответил: «Конечно, может!» Я не мог допустил», что хорошего человека за что бы то ни было можно наказывать вечными муками. И тут нас позвали чай пить. Тоня, после моего ответа сосредоточенно молчавший, сказал, когда мы перелезали через забор: «Этим ты меня значительно успокоил».

26 декабря.В Екатеринодаре я услышал разговор, который нанес рану моей душе. Однажды я сидел в нашей комнате, смотрел «Ниву» и вслушивался в разговор, который вели в столовой мама и Анжелика Максимовна. Вначале журнал интересовал меня больше. Но вдруг мама сказала, что теперь она совсем не любит отца. Анжелика Максимовна ахнула, а меня словно ударило. «Да, да, — повторила мама решительно, — я его теперь совсем не люблю». Я ушел в сад полный жалости к отцу и негодования против матери. Отца я теперь понимал еше меньше, чем прежде, а он ко мне часто был несправедлив. И нетерпелив. Я его раздражал, как часто раздражает восьмилетий мальчик рядом с маленьким двухлетним братом. Я никаких талантов не проявлял, пел фальшиво, декламировать, чем тогда уже отличался Тоня, не умел, рассказывать, да и просто разговаривать — не смел. Он и не догадывался о том, что я живу жизнью сложной, так как сам был, повторяю, человек простой и мужественный. Словом, с отцом у нас отношения были враждебные, разговоры приводили к тому, что я начинал плакать. И все же, услышав мамины слова, я ужаснулся и всей душой стал на сторону отца. Увы, наша первая майкопская знакомая, ни разу в жизни ни в чем не ссорившаяся с мужем, недаром так огорчила маму, поведав ей об этом. Маме ее слова показались дурным предзнаменованием, и вот оно начинало сбываться. Уже много — много лет спустя я узнал, что те ссоры, которые будили меня по ночам в доме Родичева, были ужасны. Однажды мама сказала: «Если бы я тебя не любила, то не беспокоилась бы так о тебе». А папа ответил ей на это: «Пожалуйста, люби меня поменьше».