Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

27 декабря. Я не сомневаюсь, что отец скоро забыл свои жестокие слова, но маму они жгли и мучали много месяцев, а то и лег То, что она заявила столь решительно Анжелике Максимовне, было плодом сложнейших отношений и вряд ли верно передавало ее настоящие чувства, но ще мне это был понять. Жалость к отцу очень скоро исчезла. Его жалеть было невозможно. Но сознание того, что семья у нас неблагополучна, осталось навсегда. И тем не менее я был счастлив. У нас часто бывали гости, что я всю жизнь любил. Уже здесь, в Ленинграде, лет пятнадцать назад, вспоминая те дни, Саша рассказывал, смеясь: «Бледный, потный, прыгает с кресла на кресло перед гостями». Сашина жена засмеялась и сказала: «Бедный Евгений Львович». И услышав это, я смутился и огорчился. Я выставлялся перед гостями, желал им понравиться, умилить, вызвать похвалы. Ведь еще недавно мне это удавалось необыкновенно просто. Скажешь слово — и все смеются. Да, я выставлялся перед гостями, и когда Саша обличил меня в этом через тридцать с лишним лет; — я смутился. Но я был счастлив и без гостей. В просторном зале, когда там никого не было, я садился за рояль, откинув его крышку, как на концерте, брал ноту за нотой и глядел, как поднимаются молоточки. Однажды стал я бить по басам спичечной коробкой, отчего звук стал похож на колокольный. Это дало повод Самсону рассказать мрачно за обедом, что я нашел новый способ играть на рояле. Запах пыли и листьев, которых все больше и больше скапливались на дорожках палисадника, — вот что увез я из Екатеринодара 1904 года и сохранил в памяти на всю жизнь.

2 января.Вернусь к Екатеринодару. Столько мути поднято у меня в душе за эти дни, что мне кажется, будто я отдалился от него с тех пор, как не писал о лете девятьсот четвертого года, не несколько дней, а на следующий день. Итак, мы прожили в Екатеринодаре с месяц. Рассказано об этом времени как будто все. Осталось две — три мелочи. Вот, поиграв на рояле, пахнущем нафталином, я стою у окна, тяжу на улицу. И вдруг вижу, что на той стороне, у ворот, лежит кошелек. Я поражен этим открытием, не верю себе, не бегу за находкой, чувствую тут нечто подозрительное. И в самом деле, один из прохожих наклоняется к кошельку, а тот убегает, как живой, в подворотню. И тотчас же над забором появляются хохочущие люди: не дети, не подростки, а взрослые, что меня удивляет Саша говорит Анжелике Максимовне: «Какой чудный вечер! Пойдем посидим в садике». «И я с вами!» — кричу я. Саша делает грустное лицо, а мама отзывает меня и запрещает идти в садик с женихом и невестой. И стыд пронзает меня. Все готово к отъезду. Мы прощаемся с Тоней. Я холоден, полон мыслями о предстоящей дороге. Но как я тоскую о Тоне, когда мы приезжаем в Майкоп.

3 января.Когда мы уже сидели в поезде, я, глядя в окно, вдруг увидел знакомую, полную достоинства фигуру деда, его длинное лицо, белую эспаньолку. Он был несколько смущен вокзальной суетой. Поезд наш стоял на третьем пути, и дедушка оглядывался, чуть — чуть изменив неторопливой своей важности. И, увидев меня у окна, он улыбнулся доброй и как будто смущенной улыбкой, шагая с платформы на рельсы, пробираясь к нам. Он держал в руках коробку конфет. Много лет вспоминалось старшими это необыкновенное событие — дедушка до сих пор никогда и никого не провожал! Он, несмотря на то, что мама была русской, относился к ней хорошо, уважительно, а нас баловал, как никого из своих детей. И вот он приехал проводить нас, и больше никогда я его не видел. В прошлом году [1903] я простился с маминой мамой, а в этом — с папиными родителями. Мы приехали в Майкоп. Я начал учиться у Константина Карповича Шапошникова, готовиться к экзаменам в приготовительный класс. Каждый день я теперь отправлялся из дома Санделя к Шапошниковым. Это было не далеко и не близко, минут десять ходьбы. У меня была своя любимая дорога. Я старался пройти по улочке возле церкви, где стояли белые домики — особнячки евреев, николаевских солдат. Перед особнячками стояли старые деревья, кажется, липы, посаженные в год основания Майкопа. Действительно ли там жили евреи — солдаты, я был не слишком уверен. Но мне нравилось верить в это, и весь тихий квартал за церковью казался мне старинным, связанным с Николаем Первым. Уже недалеко от Шапошниковых возвышалось дерево, которое я считал своим другом. Я не могу объяснить теперь, чем оно так нравилось мне и каким образом я с ним подружился. Знаю только, что каждый раз я с ним здоровался и ласково гладил по коре, украдкой, чтобы никто не заметил.

4 января.Итак, мы приехали в Майкоп, и начался последний период моего детства. Я уже учился, но еще не попал в мощные лапы школы, еще не вступил в темное средневековье моей жизни, продолжавшееся с приготовительного до четвертого класса. Потом медленно — медленно вступало в свои права возрождение. Хватит ли у меня дыхания рассказать об этом? А пока что мы приехали в Майкоп, и я стал учиться у Валиного крестного — огромного, бородатого Константина Карповича Шапошникова. Он всегда носил черкеску. Постукивая деревянной своей ногой, входил он в комнату с окнами в сад, и урок начинался. Занятия эти давались мне, очевидно, легко. Во всяком случае, ничего нового они в мою жизнь не внесли, и запомнил я дорогу к Шапошниковым, о которой писал вчера. Учились вместе со мною Санька Сурин и Шура Кешелова. Оба они были старше меня, и никаких отношений не установилось с ними. Дружил я с Соловьевыми, но самым лучшим моим другом был мой ровесник, черный, широколицый, светлоглазый Илюша Шиман. Так много вспоминается сразу, что нужно будет внести некоторый порядок. Сначала договорю о Шапошниковых. Это была очень большая семья. К натуралисту Христофору отношения не имела. Они были русские, а Христофор — армянин. Я помню четырех их детей. Женю — рослую, румяную, уже невесту, Паню — тоже значительно более старшего, чем я, Дину и Котю. Котя в те дни, когда я учился, был безнадежно болен. Ему только что ампутировали ногу после саркомы. Болезнь дала рецидив, и мальчик лет двенадцати медленно умирал. Все в доме понимали это, мать постоянно плакала, сестры тоже. Я жалел больного Котю, вернее, испытывал ужас, проходя мимо его комнаты или слыша его голос, но матери его и сестрам сочувствовал мало. Они со мной были неласковы, а кроме того, мама говорила часто, что сам Константин Карпович хороший человек, а жена и дочки — люди неприятные, тяжелые. Вследствие этого я относился к ним подозрительно. Однажды я даже нажаловался маме на них. Без всякого основания. До сих пор не понимаю, что меня дернуло за язык.

5 января.Женская половина семьи моего учителя была со мною неласкова, верно, но и только. Никогда и ничем не обижали они меня, и жаловаться было совершенно не на что. Помню, что я и сам понимал это, наговаривая на них маме. Мне в те дни все труднее и труднее становилось рассказать толком, что именно меня мучает; происходит со мною. Моя жалоба вызвала расследование. Женщины допрашивали меня, требовали, чтобы я объяснил, чем они меня обидели, когда и как, а я отбрыкивался довольно бестолково, пока на меня не махнули рукой. Рассказав это, я припомнил, что Константин Карпович, которому прислала мама записку о моих жалобах, сообщил о них своим серьезно и печально, опустив таза. Нет, со мною что — то делалось неладное. Зачем я жаловался? Кто меня тянул за язык? Я чувствовал, повторяю, что делаю не то. Что я странный. Да и вся наша семья казалась мне часто странной, не такой, как другие. Вот мама купила швейную машинку. У всех машины были «Зингер», а у нас «Веттина» — больше ни разу в жизни не встречал я таких. Ни у кого в семьях мать не высказывала знакомым правды в таза, как это случалось у нас. И в последнее время мама особенно часто спорила со всеми по любому поводу. Ни с кем и ни с чем не соглашалась. Перед Рождеством у Шапошниковых клеили картонажи из приложений к «Светлячку». Такие же были склеены у нас. Я указал на какую — то деталь домика — фонарика, которую, по- моему, приклеили Шапошниковы неверно, не так, как мы. «Да ну, у вас все не по — людски!» — сердито ответила одна из сестер. И я внутренне с ней согласился. Что еще помню я о Шапошниковых? Умер Котя. Меня не пустили на его похороны. Я стоял на углу, слушал погребальный перезвон, видел издали темно — зеленые шинели реалистов, белую крышку гроба. Вечером рассказывали у нас, как плакала мать, как, увидев Вячеслава Александровича Водарского [15] Водарский — учитель русского языка и литературы в реальном училище г. Майкопа. , кричала: «Почему не навещали вы малышка? Он так любил вас». Недели две не ходил я учиться, но потом мама получила записку, что занятия возобновляются. Робко вошел я в комнату с окнами, обращенными в сад, увидел похудевшего, поседевшего, очень тихого первого своего учителя, и занятия возобновились.