Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

24 марта.Однажды к Камрасам приехал сытый, коротенький еврей с подстриженной седеющей бородкой. И тут я впервые увидел открытое, благоговейное уважение к удачливому человеку, состоятельному дельцу. Это был представитель каких — то варшавских фирм, объезжающий заказчиков, известный среди купцов специалист своего дела. И муж и жена сообщили мне об этом, улыбаясь почтительно, как улыбались бы мы, остановись у нас артист Художественного театра или знаменитый скрипач. Камрасы повезли гостя кататься за Белую. Опьяненный свежим воздухом, стоя под деревьями в своем светлом пиджаке, приезжий запел, а Камрасы принялись искренне и почтительно хвалить тихонько, обращаясь к нам, детям, его голос. Когда мы возвращались, я, не помню уже по какому поводу, рассказал приезжему чеховский рассказ о человеке, который после спиритического сеанса обнаружил у себя в комнате гроб, присланный, как выяснилось утром, знакомым гробовщиком, боявшимся, что его опшпух Гость оценил рассказ очень высоко. Он хохотал от души, а Камрасы радостно поглядывали то на гостя, то на меня, гордились нами обоими. Пришло время, когда я должен рассказывать о страшном несчастье, обрушившемся на нашу семью. Папа — сильный, цельный человек, так до самой смерти и не оправился внутренне от этой беды. Я ничего не знал сначала. Я видел только, что темная какая — то туча опустилась на наш дом, что все мрачны, но это случалось и раньше.

25 марта.Мама вздыхала, глядя на картину в окне одесского магазина: смерть настигает всадника, когда он уже близок к счастью. И недаром. Смерть не смерть, но болезнь исковер — кала жизнь отца и, следовательно, всей нашей семьи. Как рассказывал мне папа уже много лет спустя, перед этой бедой жизнь его начинала налаживаться. Его считали многообещающим хирургом. Океншевич, отличный врач, получивший перевод из Майкопа, кажется, в Баку, звал отца к себе ординатором. А папа колебался. Он мечтал вернуться на службу в Московское земство. И вдруг — болезнь. Началась она тяжело. Сопровождалась отчаянными головными болями. Пришлось взять длительный отпуск, уехать в новую санаторию Гордона в Таганроге. Больше года ушло на лечение. А когда отец вернулся, то ему показалось, что время ушло, все товарищи перегнали его и большим хирургом ему уже не стать. Не думаю, что это соответствовало действительности. Вернее всего, папа утратил уверенность, то самое мужество, потеряв которое, по словам Гете, человек теряет все.

27 марта.И вот пришла весна 1906 года. В последний день перед летними каникулами настоящих занятий не было. Снова батюшка на уроке прочел печальным голосом какой — то рассказ, после чего весело попрощался с нами до нового учебного года. Папа был мрачен.[…] А я на каникулах повеселел, особенно после того, как отец уехал в санаторию Гордона. С Чкония мы распрощались навсегда — перешли в первый класс. Оттого ли, что я целый учебный год ходил самостоятельно в училище или потому, что несчастье с папой все заслонило, но в это лето я пользовался большой свободой. Даже купаться на Белую отпускали меня одного. У нас в квартире появился новый жилец — шестиклассник Санечка Смирнов, брат того самого архитектора Леонида Ивановича Смирнова, которого, играя в эскадру, взрослые называли Миноносцем. И в самом деле, Леонид Иванович был изящен, элегантен, легок. Его считали талантливым — это он строил наше реальное училище. Видя портрет Чайковского, я часто вспоминаю Леонида Ивановича — то же выражение, тот же рисунок губ. Только Леонид Иванович казался более хрупким — он болел туберкулезом. Беатриса Яковлевна влюбилась в него, а он как будто в Беатрису Яковлевну, что тревожило жену Леонида Ивановича, некрасивую и неприятную женщину, мать двух некрасивых и болезненных детей. Кто — то из детей умер от менингита. Тогда я впервые услышал имя этой болезни и навсегда проникся ужасом, с которым говорила о ней мама. Леонид Иванович стал частым гостем нашим и устроил младшего, но рослого брата своего к нам в жильцы. Комната его выходила в коридор, была отдельной. Санечка был молчалив и застенчив.

28 марта.С ним я не подружился. Но он скоро переехал от нас. А в Майкопе появились два студента, высланных из Москвы, Адриан Польский и Александр Дуцин, или Дудников, — забыл. Санечкина комната, навсегда сохранившая имя своего первого жильца, была занята Польским. Утром я спускался во двор: там, в укромном местечке за сараем, было спрятано мое копье, сделанное из длинной жерди, с широким бутылочным горлышком вместо рукоятки. С этим копьем я делал каждое утро обход всех наших владений, прислушиваясь и приглядываясь. Меня сопровождала собака Розка, маленькая дворняга каштанового цвета, неведомо откуда взявшаяся и считавшая своими хозяевами нас. Однажды она исчезла на несколько дней, а потом появилась в кухне, взъерошенная, похудевшая. Она подбежала к маме и стала тащить ее за подол с такой силой, что оборвала оборку. Мама сначала испугалась, решив, что Розка сбесилась. Но собачонка приветливо махала хвостом и выразительно глядела на маму. И мама догадалась наконец, что Розка зовет ее куда — то. Мама послушалась, и собака привела ее в погреб, где за бочонком с капустой мама обнаружила трех щенят. Беременности Розки мы не заметили. Ощенившись, собака несколько дней не решалась оставить свое потомство, но не выдержав, наконец, она потащила маму любоваться щенятами. Скоро Розкины щенята открыли глаза, подросли и стали бегать по всему дому. Однажду мы услышали вой, лай и визг Розки. Щенок ее упал в бочку с водой, которая стояла у черной лестницы, ведущей от кухни во второй этаж. Щенка спасли. Вечером Валя, рассказывая кому — то из соседей об этом происшествии, заявил, что, увидев, как ее щенок упал в воду, Розка побледнела. Итак, с копьем в руках я делал обход наших владений, а Розка шла за мной по пятам, поднимая уши, когда я прислушивался, и рыча, когда я кричал: «Кто идет?»

29 марта.У Санделей во дворе был флигель, который они сдали писарю какой — то казачьей части или канцелярии атамана отдела, не помню. Когда новые жильцы переезжали к нам, мы с мамой стояли у окна. Дети писаря, два мальчика и девочка, въехали во двор, сидя на возу с вещами. И при этом старший мальчик, чувствуя, очевидно, что на него с любопытством глядят коренные обитатели двора и дома, высунул язык самым вызывающим образом. Маму напугал этот вызов, но дети оказались самыми обыкновенными детьми, и я жил с ними мирно.

Обычно, сделав обход, я присоединялся к играющим на куче песка соседям. Зачем привезли к нам во двор этот песок, не знаю. Но вижу всех — Валю, двух писарских сыновей, имена которых забыл, и сестренку их по имени Лидка- калитка. Мы строили то общими силами, то соревнуясь, крепости и замки. В песке этом мы находили иной раз мягкие, как тесто, белые комочки какого- то вещества. Мы называли его белой глиной и очень ценили. Так мы играли, а летний будничный день все шел и шел. Приехал водовоз. Выбив сильным ударом руки втулку, он наполнил свое особое ведро, длинное, с козырьком, словно у совка. Ручка деревянная, похожая на скалку, укреплена была на стороне ведра, обратной козырьку. Водовоз тащил свое богатырское ведро (его никто из мальчиков не в силах был и поднять), держа за ручку несколько наискось. Разлиться воде не давал козырек. Четыре — пять таких ведер опрокидывал он в наши бочки, и они наполнялись доверху водой, в ясные дни прозрачной, а в дождливые мутной. Поставив на стене отметку углем, водовоз уезжал. Я отправлялся на реку. Иногда со мною шел Адриан Польский, ладный, смуглый, с большими карими глазами. Шли мы чаще всего через городской сад, потом вниз между зелеными кустами, под густыми деревьями, еще не видя, но уже слыша речку. В купальне было свободно.