Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

6 апреля.Иногда я отправлялся во флигель к писарю, о котором старшие говорили с брезгливостью и даже некоторым ужасом — он был взяточник. Это было нечто, в нашем кругу невозможное, подобное черносотенцу. Со мной писарь был приветлив. Голова у него была круглая, стриженая; смуглое, добродушное лицо. Он мне нравился, но в присутствии взяточника я испытывал связанность и неловкость. Да, да, его преступность была несомненна. Получая грошовое жалованье, он с большой семьей жил хорошо, лучше нас. Однако любовь к чтению влекла меня даже к такому сомнительному человеку. У писаря в гостиной со столами в плюшевых скатертях, с трюмо, с фикусом стоял и большой книжный шкаф, откуда мне разрешалось брать книги для чтения. Взяточник выписывал много журналов, и среди них «Ниву» со всеми приложениями. Для «Нивы» и приложений он выписывал из издательства переплеты, которые до сих пор я видел только в объявлениях о подписке на этот журнал. Я брал серовато — голубоватый первый том полного собрания сочинений Чехова. Дальше первого тома не шел. Весь наш класс, и я тоже, обожали смешные рассказы, карикатуры, юмористические журналы. Поэтому я читал и перечитывал только юмористические рассказы Чехова. Брал и самый журнал. Каждый раз писарь делал из газеты обложку, предохраняющую переплет от порчи. Однажды у каких — то камрасовских знакомых увидел я в зеленом переплете с золотым тиснением сказки Гауфа. Вероятно, это было какое — то старое издание — на шмуцтитуле выступили желтоватые пятнышки. Большой формат, картинки во всю страницу, особый запах редко открываемой книги очаровали меня. С массой предупреждений дали мне эту книжку почитать и, несмотря на то, что она была незнакома мне, прочел я ее с наслаждением. И ее владельцы, прежде чем дать мне, завернули в газетную обложку. Иной раз, когда совсем нечего было читать, я шел к Иваненко. Это была большая семья, казачья, вероятно, потому что отец припоминается мне в сером бешмете. Там я просил у моей сверстницы Наташи сказки [братьев] Гримм — растрепанные, без переплета и без первых страниц. Так, добыв где- нибудь книжку, я проводил время до вечера, точнее, до сумерек, когда мы шли гулять с мамой и Валей в городской сад. И непременно ще — нибудь — или у Пушкинского дома, или в раковине в саду — играла музыка, тревожившая мою душу. Так и шли дни за днями — тихо — тихо, почти без происшествий. Если Майкоп в полдень с криком кур и стуком ножей внушал мне уныние, то особенная, воскресная тоска просто оглушала меня. Почему? Теперь мне трудно понять. Конфетти, затоптанные в песок городского сада. Пыль. Майкопское мещанство — мужья в картузах, жены в шляпах, детишки в штанах с разрезом сзади. Важные, осуждающие мещане. Пьяные. Драки у пивной. Не могу поймать, что именно мучило меня.

10 апреля.Что мы летом любили, кроме мороженого? За конюшней Соловьевых, перед забором, отделяющим соловьевские владения от сада Маневских (или Маневичей?), рос тутовник. Против окон маленького домика, где помещалась приемная Василия Федоровича, красовалась любимица моя великолепная черешня. Одна яблоня росла в конце аллеи, главной и единственной в саду. (Остальные, помнится, представляли скорее дорожки, чем аллеи.) Другая яблоня низко раскинула свои ветви, укрепленные подпорками, где — то в глубине сада, правее аллеи. Третья жила возле черешни. Были и другие яблони, но их я забыл. Вишни и одна — две сливы, невысокие, но густые, — вот что выступает из тумана, когда мне удается сосредоточиться. Райские яблочки желтели налево от входа в сад. Когда наступало лето, точнее, на исходе весны, зеленые и безвкусные черешни превращались в сладкие, полные и желто — розовые. Это была первая радость, сообщавшая нам, что лето пришло. Великолепное дерево вмещало всю соловьевскую семью и меня заодно. Всем нам разрешалось сколько угодно забираться на дерево и рвать и есть плоды, вкус которых я так ясно чувствую сейчас. Только однажды стукнуло окно в приемной Василия Федоровича, и он серьезно и спокойно попросил меня слезть с дерева и вернуться попозже, когда он кончит прием. Как я понимаю теперь, какая — нибудь застенчивая больная, заметив меня на дереве, побоялась раздеваться. А я и не думал в те годы о голых женщинах. Во всяком случае, не думал среди дня, сидя на суку и обрывая любимые мои черешни. Примерно в это же время, а может быть, и позже начинал чернеть похожий на ежевику, приторно сладкий тутовник. Созрев, он пачкал руки, как чернила, губил белые наши рубахи, чернил губы. На яблонях появлялись яблоки, еще зеленые и крайне вредные, по мнению мамы.

20 апреля.Итак, мы любили опасные зеленые яблоки и еще больше грозные зеленые сливы. Но вот они созревали наконец. Краснели и вишни. Иные, называемые шпанскими, даже чернели. Яблоки в конце аллеи считались слишком сладкими. Яблоки у черешни годились только на варенье. Только на варенье годились и райские яблочки, росшие у входа в сад. Но я был равнодушен и к самым лучшим яблокам, и к вишням. Черешни я любил больше всего, конечно, и потому, что они первые созревали и говорили о том, что лето пришло. В конце августа 1906 года отправился я в первый класс. Шел я в училище охотно. Я забыл все неприятности. Я знал, что больше не встречусь с Чконией. Я знал, что теперь у нас будет несколько учителей. Удивило меня то, что в классе оказалось вдвое больше учеников, чем в прошлом году. Это все были мальчики, поступившие прямо в первый класс. Появился Баромыкин, Федоров, Серба, Киртоки, Токарев, Ходаковский. В первый же день в дверях нашего класса появился живой полный человек, чем — то похожий на Наполеона. Одет он был в учительский вицмундир, но казался одетым лучше остальных. Манжеты его были белоснежны. От него чуть — чуть пахло духами. Впрочем, все это мы заметили позже. При первой же встрече мы несколько растерялись. Новый учитель вошел быстро. За ним длинный гардеробщик Иван тащил стойку с делениями и с подвижной дощечкой, назначения которой мы не поняли. «Das ist das Fenster!» [20] Это окно (нем.) — крикнул учитель металлическим тенором еще в дверях. «Das ist die Wand!» [21] Это стена (нем.) —и не успели мы опомниться, как урок уже шел полным ходом. Новый учитель не стоял на месте и не умолкал ни на одну минуту. Тон, взятый им, — повелительный, а вместе с тем и веселый, покорил нас. Мы и смеялись, и выполняли все приказания учителя, и к концу урока знали несколько слов по — немецки. А после урока учитель подвел нас к непонятной стойке и измерил рост каждого из нас.

Измерив рост, учитель рассадил нас по — новому и, попрощавшись весело, ушел. Так мы познакомились с новым учителем немецкого языка и нашим классным наставни — ком. Звали его Бернгард Иванович Клемпнер. Он вел нас от первого класса до окончания училища. Это был блестяще остроумный, глубоко образованный, необыкновенный, своеобразный человек. Мало кто влиял на меня так сильно, как Бернгард Иванович. Мало кого я так искренне любил. На это он отвечал мне самой искренней неприязнью. Он, человек справедливый и никак не придирчивый, со мною бывал, правда, очень редко, и несправедливым и придирчивым. И до сих пор, когда я вижу его во сне, со мною он разговаривает подчеркнуто холодно и неохотно. Впрочем, началось это все позже, а пока мы всем классом влюбились в нового учителя, и он был ровен со всеми нами. Мы узнали вскоре, что Бернгард Иванович состоятельный человек, московский адвокат; бросивший по каким — то загадочным причинам Москву и приехавший учителем немецкого языка в глухой северо — кавказский городишко. Только недавно Наташа Соловьева рассказывала, что, по словам его брата, он резко перевернул свою жизнь, когда невеста вдруг ушла от него к его другу. Так ли это? Не знаю. Во всяком случае, таинственность появления только увеличивала нашу склонность к нему. Поселившись у некоей Медведевой, сдающей комнаты с пансионом, он перевез к себе пианино и играл не по — майкопски долго и звучно. Как мы узнали вскоре, он кончил Московскую консерваторию. В этот первый год своего пребывания у нас он сильно пил и вел в клубе большую карточную игру. Однако не было случая, чтобы он пропустил у нас урок. Всегда в форме, чуть пахнущей духами, он весело и повелительно входил в класс и ухитрялся вести уроки так, что казалось, будто ты читаешь интереснейшую книжку. У него была та редкая, заражающая, почти безумная веселость, которая помогла мне впоследствии понять иронические, алогические прыжки фантазии лучших из романтиков. Нас он чаще всего называл «капустики» или «петухи». «Путч — перепутч!» — кричал он, получая неправильный ответ. Он рассказывал нам сказки о слабых и сильных глаголах.