Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

3 мая.Теперь, подумавши, я начинаю сомневаться — бойкотировали Камраса мы в первом или во втором классе? Впрочем, это не важно. В первом классе я еще дважды отказался идти в угол. Первый раз я не выполнил приказ Бернгарда Ивановича, самого Бернгарда Ивановича! Это прошло легко. Он догадался выгнать меня из класса, подсказывать ему не пришлось. И дружба наша не на этом кончилась. Гораздо более серьезный бой выдержал я с Михаилом Александровичем Харламовым. Это был человек строгий, которого мы боялись. Нервный тик все время заставлял его вытягивать шею из воротника, причем левой рукой он придерживал манишку у самого горла. Это движение, впрочем, довольно часто встречающееся, было до того характерно, что стало символом, выражающим инспектора. Довольно было приложить руку к горлу и подергать шеей, будто желая освободиться от узкого воротника, и все понимали, о ком идет речь. Он имел еще одну особенность, сердясь, постукивал носком башмака. Делал он это стоя, откинув согнутую ногу назад, в позе, которую просто показать, но трудно описать. При его худощавой, но коренастой, нескладной фигуре поза эта была естественна, носком ему было стучать легко. Стук этот стал символом Харламова сердитого. Его маленькие черные глаза глядели из — под очков внимательно и скорбно. Негустая, черная, очень русская бородка росла у него только на подбородке, оставляя худые щеки свободными. И вот он захотел поставить меня в угол, и не в классе, а в коридоре. Меня кто — то толкнул, когда я бежал с лестницы, и я налетел на Харламова. Получив приказ стать в угол, я, полный ужаса, словно подчиняясь воле, более сильной, чем моя и инспектора, выполнить это отказался. Харламов потащил меня в угол насильно. Я уперся. Он тоже. Кругом собралась толпа. Кто — то в задних рядах запел галоп, которым сопровождались у нас драки. Что делать? Чем кончить эту похожую на сон борьбу? Наконец, я выскользнул из рук инспектора и скрылся. На большой перемене инспектор вызвал меня в канцелярию.

4 мая.Со мною вместе был вызван в канцелярию еще кто — то из провинившихся учеников. Мне инспектор сказал: «Стань здесь» — и поставил у притолоки, а второго преступника установил по другую сторону двери. Глядя из — под очков своим скорбным взглядом, худощавый и коренастый, нескладный, но внушающий уважение, он долго отчитывал нас за несоблюдение школьных правил, а мы глядели на его такое учительское, такое русское лицо и томились без мыслей и без раскаяния. Отпустив моего товарища по несчастью, Харламов сказал мне: «Запомни, что взрослые так или иначе всегда добьются своего — вот ты и постоял в углу», — и он показал на маленький угол, образуемый дверью и стеной, в котором я действительно помещался в это время. Мгновенно, как ветром сдуло вялое томление, возникавшее при выговорах. Снова охваченный как бы чужой волей, я пробормотал, что в ушу я никогда не стоял и стоять не буду, и выбежал из канцелярии. Тут я почувствовал, что мне одному не сладить со всей сложностью обрушившихся на меня событий. Собрав книжки и не отвечая на вопросы товарищей, пошел я домой, рассказал все маме и заболел, примерно через час, малярией с бредом и жаром, как это случалось со мною всегда после школьных несчастий. Мама отправилась в училище. Вернулась она опуда гораздо более спокойной и довольной, чем после объяснения с Чконией. Харламов принял маму суховато и прежде всего потребовал, чтобы она сообщила, как я изобразил сегодняшние события. Выслушав маму, Михаил Александрович вдруг смягчился и похвалил меня за правдивость. Он высказал свои взгляды на дисциплину и воспитание, и мама кое в чем с ним согласилась, а кое о чем поспорила. Расстались они, в общем, друзьями. Улыбаясь задумчиво, мама высказала свой приговор Михаилу Александровичу. Он — человек хороший, но со странностями. Придя через несколько дней в училище, я увидел Михаила Александровича на посту — стоя на средней площадке широкой лестницы, ведущей на второй этаж, он скорбно и внимательно глядел на бегущих мимо детей. Я поклонился, и он суховато кивнул в ответ.

5 мая.По субботам полагалось сдавать дневники Бернгарду Ивановичу, а в понедельник он возвращал их нам с отметками за неделю. В одну из суббот я забыл дневник. Забыл его и Камрас (я все более убеждаюсь, что бойкот мы ему устраивали во втором классе). Бернгард Иванович приказал нам принести дневники ему домой в воскресенье утром. Чтобы удивить его, я и Камрас решили, придя, сказать по — немецки: «Здравствуйте. Я забыл дневник». Продолжить эту фразу у нас не хватило смелости. И без того глагол fergessen мы нашли в учебнике с помощью мамы. Очевидно, дело происходило еще в первой четверти — спрягать глаголы мы не умели. Придя под окна выбеленного, чистенького дома, где в то время жил Бернгард Иванович, мы закричали разом: «Бернгард Иванович! Guten Morgen! Ich fergessen das Geft!» Учитель засмеялся и пригласил нас войти. Он объяснил нам, что надо говорить fergesse, но похвалил нас за то, что самостоятельно построили фразу. И завязался интереснейший разговор обо всем: о Москве, о книжках и даже об эсерах и эсдеках. Бернгард Иванович спросил у меня, какая между ними разница, и остался доволен, когда я в общем верно определил ее. И в заключение произошло чудо. Бернгард Иванович сыграл и спел нам целую оперу «Фра Диаволо» [22] Опера Д. Ф. Обера на либретто Э. Скриба. . У него был клавир. Мы, замерев, стояли один по правую, другой по левую сторону пианиста. Играл, пел и рассказывал содержание оперы Бернгард Иванович так же горячо, как вел уроки в классе. Один раз он даже больно ударил меня кулаком по руке, которую я нечаянно держал на самых басах, думая, вероятно, что они пианисту не понадобятся. Но в это время Бернгард Иванович добивался фортиссимо всего оркестра, и мне попало, на что увлекшийся музыкант не обратил никакого внимания. Капельки пота выступали на лбу его, высоком и белом.

6 мая.Очарованные вернулись мы домой. Увидев, с какой жадностью слушаю я музыку, Бернгард Иванович предложил мне учиться у него играть на рояле. Для начала он показал, как расположены ноты в басовом и скрипичном ключе, и объяснил то, чего я не заметил, глядя на его маленькие энергичные руки, бегающие по клавишам. Я был уверен, что правая и левая играют одно и то же, и очень удивился, узнав, что каждая рука играет свое. Когда я прибежал домой и рассказал за обедом, что буду учиться у Бернгарда Ивановича музыке, папа пренебрежительно усмехнулся. Ведь у меня не было музыкального слуха. Наши восторженные рассказы привели к тому, что в следующее воскресенье к Бернгарду Ивановичу пришло в гости уже человек шесть первоклассников. И снова, как это случалось потом много — много раз, стоял я возле рояля, а Бернгард Иванович пел, играл и рассказывал одну из классических опер. Вскоре после моего столкновения с Харламовым Сенечка Смирнов, близко стоящий к журналу, издаваемому семиклассниками, сказал, что в следующем номере будет помещена карикатура на меня и инспектора. Я с нетерпением ждал этого события. И увидел наконец слепой гектографический рисунок, изображающий очень непохоже Харламова и уж совсем не меня, а реалиста курносого и взъерошенного. Под рисунком стояла надпись: «Учитель: «Стань в угол, под часы!» Ученик: «Не стану, теперь свобода». Мама нашла и рисунок и подпись неостроумными, я тоже. Особенно возмущало меня вот что. Часы в нижнем коридоре висели над входом в директорскую. И на рисунке они были изображены именно в этом месте. Почему же инспектор посылал ученика в угол под часы — там нет никаких часов! Но тем не менее я чувствовал, что рисунок вызван моим поступком, что не в портретном сходстве дело, и возгордился.