Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

28 мая.При каждой встрече с Милочкой я любовался ею с таким благоговением и робостью, что и подумать не смел заговорить с нею или хотя бы поздороваться. У Варвары Михайловны (так звали мать Милочки) с моей мамой не завязалось знакомства. Однажды мы, гуляя, встретили все семейство Крачковских. Старшие разговорились, а я не мог сказать ни слова Милочке. А она и не думала обо мне, она сидела, строгая, размышляла о чем — то своем, глядела прямо перед собою своими огромными серо — голубыми глазами. Бе каштановые волосы сияли, словно ореол над прямым лбом, две косы лежали на спине. Сколько раз, сколько лет все это меня восхищало и мучило, и до сих пор снится во сне. Итак, старшие разговорились, уселись против большой лавки Кешелова на скамеечке, и тут разыгралось некоторое событие. Приказчики Кешелова забастовали. Как мы узнали впоследствии, они потребовали прибавки жалованья. Хозяин отказал. Тогда они прекратили работу и ушли, заперев в лавке хозяина. Это последнее событие мы увидели своими глазами. Оживленные своей храбростью приказчики высыпали из трех магазинных дверей, заперли их тщательно и одну из них заложили метлой. Хозяин кричал, ругался, стучал в дверь так отчаянно, что метла прыгала, как живая, но освободиться не мог. И тут у матерей завязался спор, который и привел к вечной холодности между ними. Варвара Михайловна забастовщиков осуждала, а мама восхваляла. Обе они сердились, но улыбались принужденно, желая показать, что спорят на принципиальные темы и сохраняют спокойствие. Мама повторяла упорно: «А мне это нравится. Люди смело борются за свои права. Действуют. Мне это нравится». В булочной Окумышева был пекарь — турок, блондин и толстяк. Я в раннем детстве считал его богатырем, полагая, что чем человек толще, тем сильнее. И вот бедняга утонул. Было это примерно летом девятьсот седьмого года. Тело его вытащили из реки далеко, за женской купальней. Мы побежали смотреть. И когда мы возвращались, я увидел Милочку. И сразу рассеялся мрак, упавший на меня, ощутившего, что смерть и в самом деле есть на земле. Милочка стояла по колени в воде в голубой длинной рубашке и глядела прямо перед собой.

29 мая. Этот ее взгляд был веселее, чем обычно. Она улыбалась чуть — чуть и разговаривала со своей подругой, которая казалась такой обыкновенной рядом с таинственной и стро — гой, несмотря на улыбку, Милочкой. Нет, вспомнил. И подруга ее уже освящена была тем, что Милочка разговаривала с ней, включена в тот мир, на который я глядел снизу вверх. Теперь я должен рассказать нечто, до сих пор таинственное для меня. Никогда в жизни я больше не переживал ничего подобного. Было это зимой, когда я учился во втором классе. Я шел из училища и встретил Милочку. Обычно я поглядывал на нее украдкой, а она и вовсе не смотрела на меня. Но тут я нечаянно взглянул прямо в ее прекрасные, серо — голубые глаза. Мы встретились взглядами. И что — то мягко, но сильно ударило меня, потрясло с ног до головы. И мне почудилось, что и она остановилась на миг, точно в испуге. И глаза Милочки, точно я поглядел на солнце, остались в моих глазах. Я видел ее глаза, глядя на снег, на белые стены домов. Несколько лет спустя я спросил Милочку, помнит ли она эту встречу и пережила ли она что — нибудь подобное тому потрясению, которое я испытал. Она сказала, что не помнит ничего похожего. Причастие, разлившееся теплом по всем жилочкам, и этот мягкий, но сильный удар, глаза, отпечатавшиеся в моих, вот чего я не переживал больше никогда в жизни. Крачковские в это время жили против реального училища, а женская гимназия помещалась кварталах в трех за нашим домом. Поэтому я часто по дороге в училище встречал Милочку. Иной раз, сидя на последнем уроке, видел я, как возвращается она домой. Варвара Михайловна сильно нуждалась. Нелегко ей было растить четырех детей. Она держала жильцов из приезжих реалистов. И даже на них (было их, кажется, двое) поглядывал я не без уважения. Мне грустно расставаться со вторым классом. Кончается время чудес. С третьего класса я уже почти взрослый. Многое я растерял и ничего не приобрел. И я не знаю, хватит ли у меня храбрости рассказывать, ничего не пропуская, не смягчая и не прибавляя, как я писал до сих пор.

30 мая.Вскоре после нашего переезда к Капустиным всех нас разбудили свистки и крики. Старшие, впрочем, еще не спали, они только что вернулись из гостей. Они выбежали на улицу и увидели полицейских, толпу народа и фабриканта Табакова, девочкам которого я некогда так позорно врал о том, что часто падаю в обморок. Оказывается, Табаков получил письмо с требованием положить в указанное место пакет с деньгами. Авторы письма угрожали ему смертью в случае отказа. Табаков сообщил о письме в полицию, и человека, пришедшего за деньгами, схватили. Табаков спросил папу, с которым был знаком по клубу: «А вы что тут делаете?» Папа, шутя, ответил, что был вместе с экспроприаторами. Табаков шутку понял, но тем не менее мама была расстроена и говорила за чаем, что в такое тревожное время нужно следить за каждым своим словом. А время и в самом деле стало тревожным. Слово «экспроприация», а вскоре для краткости просто «экс», слышалось у нас чуть ли не ежедневно. На туапсинском шоссе ограбили почту. Ограбили где — то банк. А вскоре мы услышали потрясающее известие — у самого своего дома был убит фабрикант Табаков. Значит, недаром в письме ему угрожали смертью. Начались аресты. Однажды ночью кто — то позвонил к нам, на вопрос «кто там?» попросил не открывать и предупредил через закрытую дверь, что у нас будет обыск. Обыск не состоялся, но через несколько дней папа, Василий Федорович Соловьев и доктор Киселев были высланы из Кубанской области, объявленной в то время на военном положении. Папе приказано было ехать в Самару, но он поехал в Баку, о чем нам велено было молчать. Как я узнал впоследствии, городская дума постановила сохранить место за папой, взяв в больницу врача на время. И в Майкопе появился молодой доктор Варшавский, безропотно уступивший папе место, когда он вернулся из высылки. Все эти события не огорчали и не беспокоили меня, а, стыдно признаться, не то что радовали, а как — то тайно веселили, как пожар или наводнение. Не могу вспомнить, как уезжал отец, провожали его или нет.

1 июня.Мне жалко и страшно отрываться от последних дней моего детства. Я не решался долго писать о первом и втором классах, мне казалось, что едва я пошел в училище, так детство и кончилось. Подойдя ближе, вспомнив отчетливее, я вижу, что детство мое продолжалось до лета 1908 года. Если хватит храбрости, умения и спокойствия, то я перешагну через этот рубеж. А пока расскажу о том, что не уложилось по тем или иным причинам в последовательный рассказ. Когда мы жили у Санделя, я болел корью. Мама сидела возле меня, читала мне вслух, и я был счастлив. Свет раздражал меня, и мне купили черные очки Я был этим очень доволен и, выходя во двор, уже после болезни, когда светобоязнь исчезла без следа, все — таки надевал очки, чтобы поразить товарищей. Когда я поправился, заболел Валя, лежал в комнате с занавешанными окнами с красными щеками, и мама сидела возле и рассказывала ему сказки. Однажды зимой я пошел в библиотеку, и мне библиотекарша предложила книжку Жюля Верна «Матиас Сандарф [Шандор]». Я не видел за шкафами, какая это книжка — тонкая или толстая, а просить «покажите» — не хватало смелости. Я согласился взять книжку, не глядя. И вдруг у меня даже сердце запрыгало от радости — мне вручили толстую книжку в синем переплете. Это произошло тоже в санделевский период. Что — то случилось с печами — они дымили. Старшие сердились, беспокоились, жаловались, а я лежал на кушетке и читал с наслаждением о великом гипнотизере и великолепных приключениях. Генерал Добротин с женой переехали, а в их квартире поселился военный доктор с женой и дочкой. Звали его странно — Леонид Ричардович Ризен. Он был тяжеловат, несмотря на свои тридцать — тридцать пять лет, лысоват, носил, помнится, небольшие рыжеватые усики. По утрам к дому подъезжал казак верхом и приводил вторую лошадь для доктора, и доктор на работу скакал верхом, что восхищало меня. Жену его звали Марья Степановна. Худенькая брюнетка среднего роста с небольшими близкостоящими черными глазами, она была с детьми ласкова, чем сразу привлекла меня к себе. Понравилась мне и дочка их Таня — полная, миловидная, годами двумя моложе меня. Все эти люди — взрослые, а не Таня — впоследствии вплелись в нашу жизнь.