Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

6 июня Бывали они у нас все чаще, и я хорошо запомнил их квартиру в старом просторном доме против городского сада. При доме был сад с беседкой. К чаю выходили старики Коробьины — он, грузный и важный, и она, худая и задумчивая. Причем казалось, что думает она о вещах очень печальных. Однажды Софья Сергеевна рассказала, что венчались они родительскими кольцами, несмотря на протесты матери Льва Александровича. По примете выходило, что дети повторят родительскую семейную жизнь. А родители жили худо. Ныне грузный и важный старик в свое время был влюбчив и легкомыслен. Много раз семейная жизнь Коробьиных — старших готова была рухнуть. Только недавно он остепенился, но зато стал мрачен и молчалив — так и не видела жена с ним радости. Выслушав это, мама огорчилась и побранила Софью Сергеевну за то, что та приняла роковые обручальные кольца. Однажды, кажется, на мамины именины собрались у нас гости. Именины эти праздновались 1 апреля по старому стилю, в день Марии Египетской. У нас был маленький образок этой святой, написанный на дощечке. Длинные волнистые волосы покрывали святую, как плащ. Этот день с самых малых лет был для меня хлопотливым и радостным. К этому времени все расцветало в Майкопе. Гости дарили цветы, все больше сирень, и конфеты, к моему удовольствию, и я выпрашивал у мамы денег ей на подарок и тоже покупал ей или вазочку, или плитку шоколада. А вечером садились за стол. Все были веселы и добры. £ ел, смеялся и глазел во все глаза на обожаемое мною зрелище — гости за столом. В тот вечер я особенно любовался Коробьиным. Он пил водку очень красиво из стаканчика — одним огромным глотком. Вдруг отец встал из — за стола, подошел к маме и прошептал ей что — то на ухо. И мама, в нарушение всех обычаев, повела меня спать. За что? «Папа говорит, что ты очень смотришь на Льва Александровича, и он стесняется пить». Напрасно я старался доказать маме, что тот вовсе не стеснялся, обещал не смотреть на него — все было напрасно. Мама уложила меня спать, чего я долго не мог простить старшим.

7 июня.И по Льву Александровичу стал я угадывать людей с блестящими светлыми тазами. Ресницы вокруг подобных таз не слишком светлы и недостаточно темны — их не видишь. Глаза глядят открыто и, не найду лучшего выражения, — просто. Это очень русские глаза, и они дают характер всему лицу. Зная такие глаза, я сразу понял, например, Толубеева, ныне народного артиста. У забулдыг такие глаза бывают, а у негодяев нет. Впрочем, дело не только в глазах. Людей этой, коробьинской, породы узнаешь по ряду трудно уловимых и еще более трудно определяемых признаков. Этим видом знаний, приобретенного в детстве, не поделишься. Можно сказать одно, что есть точные приметы, с помощью которых приучаешься угадывать разряды или породы, или виды людей. Не помню, когда появился у нас Алеша Луцук, высокий, широкоплечий, но со впалой грудью молодой парень, тоже служащий в банке. Разговор о том, что грудь у него впалая, завел с ним в купальне папа. Велел ему показаться Василию Федоровичу. Самуил приходил к нам вечерком, а Луцук бывал иногда и к обеду. Папа приносил в таких случаях полбутылки водки, керченских селедок, что само по себе было приятно, а кроме того, обед из будничного, с брюзжанием, выговорами, вспышками — превращался в праздничный, веселый. Папа смеялся своим очаровательным, искренним смехом, откидывая назад красивую черноволосую свою голову. Как я это любил! И как редко это бывало. Примерно в это же время стала у нас появляться Нюся Румянцева, стриженая, мужеподобная, хохочущая баском девица. Несмотря на свой решительный вид, она была уступчива, покладиста, прирожденная поклонница. Когда в городе играла труппа, она вечно состояла при ком — нибудь из актрис — и роли ей переписывала, и шила, и помогала по хозяйству, и распространяла билеты, и суфлировала — и все это совершенно бескорыстно.

9 июня.Прежде чем перейти к третьему классу, к событиям печальным, даже страшным, поговорю еще о последних дня моего детства. Первостепенных действующих лиц пред — стоящих событий я назвал. Даже вспомнил и кое — кого из второстепенных — Нюсю Румянцеву. Вспомню и девочек Табаковых, бедных Табаковых, дочек шляпницы, крутых сирот. Тогда старшая из них, Надя, училась за границей, кажется, в Женеве. Она бывала у нас, когда мы жили у Санделей. Она была красивая, полная, томная, светлая шатенка. Улыбалась она застенчиво. Помню, как однажды она принесла показать нам свой альбом открыток. Там глубоко меня поразила открытка с надписью «Нега». Полунагая женщина сидела у открытого окна, выходящего на море. Она бессильно откинулась на спинку кресла и улыбалась застенчиво и мечтательно, как сама владелица альбома. Рассматривая эту «Негу», мама покачала головой и сказала, что молодой девушке не следует держать в своем альбоме такие открытки. Надя смутилась и стала настойчиво спрашивать: «Но почему, почему?» Ответа она не получила. Очевидно, молодым девушкам трудно было объяснить причину маминого утверждения. Вторая сестра — Мирра и третья, Роза, еще учились в гимназии. Мирру я видел редко, а Розу довольно часто. Мирра, пухлая и вялая, была наименее хорошенькой из всех трех. А Роза в те годы была стройной, маленькой, большеглазой, черненькой, худенькой и улыбалась, как ее старшая сестра и женщина с открытки. Влюбчива она была необыкновенно. В то время предметом ее страсти был Лев Александрович. Она почему — то часто бывала у Коробьиных. С умилением рассказывала она, забегая к нам, как забавен Коробьин, какой у него здоровый аппетит. Вчера, например, несмотря на то, что дома были и котлеты, и вареное мясо, он все равно побежал в «колбасню» к Карловичу.

10 июня.Когда Роза сказала «колбасня», я вспомнил еще более раннее детство. Кто — то и где — то колбасную называл именно таким образом. Где? Когда? В Рязани? Слово показалось мне очень подходящим к лавкам этого рода, больше напоминающим, что в них продается. Лев Александрович хмурился под сияющими, мерцающими взглядами Розы. Не могу сказать, что эта маленькая четырнадцатилетняя евреечка нравилась мне, но, слыша или читая в арабских сказках о красавицах с глазами газели, я представлял себе именно глаза Розы. Лев Александрович стоит у дверей. Роза, делая вид, что ее тянет какая — то неведомая сила, улыбаясь застенчиво и странно, двигается мелкими шажками, спиной, к нему. Нахмурясь сурово, Лев Александрович отходит в сторону. Необходимо рассказать еще о Саше и Нерсике. Драстомат Яковлевич привез из Паречи брата и племянника. Оба они ни слова не говорили по — русски. Брат, Нерсик (сокращенное от Нерсесс), был добродушен, низколоб и глуп, как бык. На голове его белела лысинка после какой — то накожной болезни, обычной в Армении. Саша слегка прихрамывал, все поглядывая искоса и был далеко не глуп, но хитер, темен душою. Русским языком овладели они очень легко. Они были, по — моему, двумя классами моложе меня. Жили с Драстоматом Яковлевичем. Он вскоре переехал к Соловьевым, и мальчики с ним. Это уже совсем незначительные участники моей жизни тех лет. Но не назовешь их — и словно что — то отнимешь у тогдашней моей жизни. Вот мы купаемся, плаваем в одном из протоков Белой, и кто — то замечает, что все кажутся замерзшими, а Нерсик нет. И в самом деле, почему — то смуглые его плечи выглядывают из воды как — то независимо и вместе с тем очень подходят к ней, словно он водяной житель. Все мы понимаем это так, но не можем объяснить, почему. А Нерсик, улыбаясь добродушно и туповато, глядит на нас, стоя посреди протока.