Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

19 июня.Нащупав в бочке сверток среднего размера, я выиграл ручку без пера, а в следующий раз, словно в насмешу, выиграл перо. И обезумел. Впервые в жизни я испытал знакомое каждому игроку, проигрывающему ставку за ставкой, острое чувство обиды. Против кого? Кто обидчик? Бог? Судьба? Я не отличался терпением, выдержкой, а в особенности умением скрывать свои чувства. Я убегал в боковую аллею поплакать, потом к маме или к Беатрисе, или еще к кому — нибудь из близких знакомых выпросить двугривенный. И все упрекали меня за то, что я придаю значение таким тупостям, плачу из — за пустяков. Хороши пустяки! Кто — то ни за что ни про что отказывал мне в счастье! Плохие мальчики, несомненно, еще более плохие, чем я, выигрывали, а я ни за что, ни разу. И я испытывал по отношению к ним не то что зависть, а скорее ревность. Бог или судьба любили их больше. Пот лился по моему лицу. Вот я увидел отца, идущего к главной аллее. Я бросился к нему с просьбой дать мне денег. Он засмеялся, сразу поняв, как и все другие, впрочем, что происходит в моей душе, и дал мне деньги. И я снова проигрался и швырнул коробки с карандашом, открыткой, шпилькой через парапет в кусты. Я ничего так и не выиграл, пока меня, упирающегося, плачущего, оскорбленного, не повели домой. Не помню, через сколько времени состоялась лотерея аллегри. Тут надо было тащить свернутый в трубочку билетик из вращающегося стеклянного пятигранного ящичка. И тут мне доставались только пустые билеты. И я опять обижался. А на садовом диванчике на главной аллее, недалеко от сияющей и мерцающей раковины с фарфоровыми и мельхиоровыми выигрышами, сидел Бернгард Иванович с Водарским и его тоненькой, надменной, черноглазой супругой. Бернгард Иванович вел большую игру. Как всегда, вокруг него толпились реалисты. И он посылал то одного, то другого из нас вытащить для него билетов на огромные суммы: на рубль, на три, на пять. Посланец возвращался с целой горстью беленьких трубочек. Учитель, не спеша, продолжая холодновато и сдержанно разговаривать с Водарским, разворачивал их. Иные бросал на песок. Иные — таких было за все время пять — шесть — откладывал в сторону.

20 июня. По этим отложенным билетикам выигрыши получали тоже мы. В сияющей и мерцающей раковине нам дали большую лампу с фарфоровым резервуаром и круглым, матовым, шарообразным колпаком, высокую подставку для цветочных горшков на трех перекрещивающихся ножках, обвитых плетеными соломенными узорами, подстаканник, чашку. Все это Бернгард Иванович подарил супруге Водарского. Она улыбалась неприветливо. А я любовался Бернгардом Ивановичем. Вот как надо играть! Я знал его тогда, понимал, угадывал, как всех тех, очень немногих людей, которых любил в своей жизни всей душой. Я угадывал, что игра его волнует не меньше, чем меня. Но как он был спокоен и холоден, разворачивая билетики или взглядывая на выигрыш. Запишу все. Вскоре жена от Вячеслава Александровича уехала. Уехал из Майкопа и он сам. Позже, когда я уже бывал часто в гостях в семье нашего директора Истаманова, я услышал два разговора о Водарском. Василий Соломонович рассказывал, что Водарский пытался устроиться на службу в Москве, но ничего из этого не вышло. «Я его предупреждал, что это безнадежно!» — добавил Василий Соломонович. «Легко сказать — устроиться в Москве». И я еще раз проникся уважением к прекрасному, но недоступному городу. Во второй раз я услышал, как директор, понизив голос (что и заставило меня навострить уши), рассказывал кому — то, что бывшая теща Водарского, очевидно, не зная, что он в Майкопе уже не служит, прислала ему, директору, письмо, полное жалоб. Она обвиняла Вячеслава Александровича в том, что он не посылает денег жене, которая от него ушла. «Нехорошее письмо», — сказал директор хмуро, покачивая головой. Пишу сегодня с трудом. Плохо. Я перечитывал все, что написано, и несколько огорчился. Вяло. Иначе и не могло быть — я пишу тут, уставши, непременно каждый день, выполняя заданный урок. А это не может не сказываться.

21 июня.Водарский, Водарский, что — то он вспоминается мне эта дни. Его любили за легкость, веселость, доброжелательность. У него были и светские таланты, и даже актерские. После какого — то благотворительного концерта мама рассказывала, что Вячеслав Александрович принимал в нем участие, читал «О вреде табака». «И ничего! — сказала мама в заключение, добродушно улыбаясь. — Все как следует. И фрак снимал и топтал его ногами. Все как полагается». Так вот и жил в Майкопе Вячеслав Александрович и женился, и, как мама предсказала, женитьба не привела его к добру. Он исчез из Майкопа и не устроился в Москве, и мы больше, ничего о нем не слышали. Только встречая в дальнейшей своей жизни легких, чуть кокетливых и вместе с тем увядающих людей, обычно в пенсне и с бородкой, я угадывал многие их свойства по сходству с Водарским. С годами они стали попадаться все реже и реже — вымирали, видимо, по субтильности и легкости своей. Иной раз мелькнут — то в самодеятельной труппе Дома учителя, то среди музейных работников на периферии или на профсоюзных собраниях, мелькнут и исчезнут. Приходится идти дальше и рассказывать о лете 1908 года. В лесу за Белой, верстах в трех от города, стоял дом, нежилой и неогороженный, прямо среди высоких деревьев. Назывался он — санатория. Кто — то когда — то собирался устроить под Майкопом это учреждение, но дело ограничилось только постройкой деревянного дома с большими окнами и высокими потолками. Мы часто ездили туда, не менее часто, чем на третью версту к леснику Светличному (фамилию лесника напомнила мне недавно в Москве Наташа Соловьева). А летом 1908 года отправились мы в санаторию на несколько дней. С нами поехала Марья Степановна Ризен с Таней, Беатриса (кажется), Алеша Луцук, Самуил, еще кто — то. Впрочем мужчины и Беатриса приходили в санаторию, помнится, во вторую половину дня — ведь они служили. Несколько дней, прожитых в этом пустом, окруженном лесом доме, были настоящим счастьем. Спали мы на полу.

22 июня.В этой заброшенной санатории спали мы на полу, на сене, и тут, в огромной комнате, среди лесных, тогда особенно ясно различаемых мною запахов, запах сена не вызывал у меня обычной фургонной дурноты. Тут впервые в жизни я испытал счастье проснуться в лесу на рассвете, оттого что птицы громко свистят и поют. Майкопская летняя тоска с курами, стуком кухонных ножей, пылью, криком угольщиков ушла от нас за тридевять земель. Утро начинало собою необыкновенно длинный, полный событий день. Завтракали мы на длинной деревянной террасе, за столом без скатерти, потом собирали землянику, потом шли купаться. В первый день произошло некоторое событие, удивившее меня самого. Мы пошли к Белой глубокой балочкой, поросшей папоротником. Когда среди деревьев показалась река, восьмилетняя толстушка Таня завопила от восторга, скинула сарафан, и я увидел ее голой. Полные ее бедра, устрашающе не мальчишеские, все ее белое тело вдруг устыдило, испугало, поразило меня. Чуткая Марья Степановна мгновенно заметила это и строго приказала Тане одеться. Сила стыда, страха и вместе с тем острого интереса, вспыхнувшего, впрочем, когда Таня уже оделась и страх прошел, удивила меня самого. Но я не влюбился в Таню. Ни на один миг. Меня потрясло то, как девочки вообще отличаются от нас, мальчиков. Голых женщин я, случалось, видел на лечебных купаниях в теплом пивном источнике и на речке. Кроме отвращения при виде них, я не испытывал ничего. А голая Таня вызвала чувство, похожее на то, которое я испытал, увидя скульптуру с гориллой и женщиной. Не грубая, непристойная, давно известная мне разница между полами поразила меня, а новая, таинственная и чем — то даже печальная. Поэтическая.