Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

29 июня.С Сергеем Соколовым я скоро познакомился близко. Хороший, даже отличный ученик, он получил переэкзаменовку по закону божьему, не мог выучить катехизис, душа не принимала. Откуда — то у Соколовых была берданка с примкнутым к ней солдатским штыком. Поучивши, Сергей швырял учебник на землю и с яростью протыкал его штыком. Я считал Сергея взрослым и взирал на него с благоговением. Почему — то я был уверен, что он состоит в подпольных революционных организациях. Однажды он пришел с рукою на перевязи — у него было поранено плечо. Где и как он был ранен, Сергей скрыл. Из — за этого он не мог ходить на Белую и тосковал. «Когда умывался, — говорил он, — рука так и тянется, хочется поплыть». То, что Сергей не открыл, как и кем он был ранен, окончательно убедило меня в том, что он революционер. Я сижу на лавочке. Вечер. Я вижу, Сергей в своей черной рубашке проходит мимо ворот соловьевского дома, сворачивает за угол и через некоторое время появляется снова у ворот, и снова исчезает за углом. Увидев его в третий раз, я догадываюсь, что он ходит вокруг квартала. Зачем? Он отказывается отвечать. Присоединиться к себе не разрешает. «Ты собираешься убить полицеймейстера?» — спрашиваю я. Он только смеется в ответ. Ромащука в это время сменил Левитес, по слухам, грек, человек жестокий, карьерист. По его словам, он давно получал письма с черепом и костями, полные угроз. Когда он шел по городскому саду, по — своему, по — полицейски, красивый, с закрученными черными усами, с сияющими серебряными погонами, я смотрел на него с ужасом и отвращением. Но надо признаться, что мы втроем — я, Костя и Сергей — вели часто разговоры совсем не о политике.

30 июня.Решив рассказывать о себе все, ничего не утаивая, я взялся поднимать и ворочать тяжести, мне совсем непосильные. Я писал сказки, стихи, пьесы. А как люди растут — этого я описать не умею. Пропускать то, что посложнее, — неинтересно. Рассказывать то, что здоровыми людьми обычно не рассказывается, — нет опыта.

Перехожу к делу. К этому времени спасительный страх еще жил в моей душе, но страстное внимание ко всему, что касается отношений между мужчинами и женщинами, возросло. Без папы разговоры в нашем доме стали оживленнее, люди засиживались дольше. Папа либо был мрачен и заражал гостей своим настроением, а если бывал в духе, то ему не сиделось дома. Гости, как я уже говорил, были неосторожны в своих беседах. Особенно женщины. Так, я услышал с ужасом и глубочайшим интересом, что тишайшая, вполголоса подшучивающая над всеми Надежда Максимовна сошлась с человеком, в которого влюбилась. И произошло это неожиданно для обоих, ночью, в саду. «Сумасшедшая! — стонала Беатриса, смеясь, как будто ее щекочут. — Ведь вас могли увидеть». Л тишайшая Надежда Максимовна ходила несколько дней, опустив таза, и щеки у нее были красные, что соответствовало моим представлениям о человеке, совершившем тайный грех. Он оказывается всеобщим достоянием. Не только косые армяне и прочие далекие от нас люди предавались ему. Сергей и Костя разъяснили мне многое. Когда к сараю прибегала по своим хозяйственным делам Феня, Костя козлом прыгал ей навстречу, пытался ее облапить, а она, багровая, с неподвижным лицом, отбивалась молча. Косте в то время было уже, вероятно, лет пятнадцать, Сереже столько же но они разговаривали со мною, как с равным. Относились они тогда к этому самому тайному греху просто и охотно отвечали на все мои вопросы.

1 июля.Сергей тогда еще не вырос, характер его еще не оформился, он далек был от того студента, которого я так любил впоследствии. Но в нем уже и в те времена ясно проступали, прорезывались соколовские черты, узнав которые, я потом стал многое любить и понимать в лучших русских людях, главным образом в ученых, иноща — в писателях. В жизни моей встреча и дружба с Соколовыми сыграла огромную роль. Юрий, замечательный художник, был талантливее всех, и удивительные соколовские свойства у него выступали особенно отчетливо. Я любил его, как потом не любил ни разу в жизни, а заодно и всю семью. Впрочем, чтобы рассказывать о Соколовых, надо мне еще подучиться. О Соколовых вообще. Расскажу еще о Сереже того времени. Он уже тогда — хотел написать «страстно увлекался», но скажу — любил, изучал астрономию. В словах «страстное увлечение» что — то намекает на непрочность чувства, а Сергей занимался астрономией не шутя. У него был самодельный телескоп, в который увидел я лунный пейзаж, очень меня поразивший. Я вот действительно увлекся астрономией — и только. Я не запомнил ни звездную карту, которую он мне по — соколовски терпеливо, не сердясь на мою туповатость в этой области, разъяснял и растолковывал. Он дал мне прочесть Фламмариона «Астрономию для дам» — непереплетенную, рассыпающуюся книгу в желтой обложке. И даже эту легкую и занимательную книгу я не одолел. Но с того лета остались у меня астрономические, космические ощущения. Я запомнил, что мы входим пылинкой в гигантскую спираль Млечного Пути. Что кроме нашего Солнца есть множество других. Что расстояния между солнцами огромны. И, как ни странно, знания эти сделали меня как бы неответственным за свои поступки. Меня бранят, а я думаю: «Ах, какие это все пустяки. Мы пылинки во Млечном Пути, чего же беспокоиться из — за пустяков?»

2 июля.В то майкопское лето я прочел впервые в жизни «Отверженных» Гюго. Книга сразу взяла меня за сердце. Читал я ее в соловьевском саду, влево от главной аллеи, расстелив плед под вишнями, читал, не отрываясь, до одури, до тумана в голове. Больше всех восхищали меня Жан Вальжан и Гаврош. Когда я перелистывал последний том книги, мне показалось почему — то, что Гаврош действует и в самом конце романа. Поэтому я спокойно читал, как он под выстрелами снимал патронташи с убитых солдат, распевая песенку с рефреном: «…по милости Вольтера» и «…по милости Руссо». К этому времени я знал эти имена. Откуда? Не помню, как не помню, откуда узнал некогда названия букв. Я восхищался храбрым малышком, восхищался песенкой, читал спокойно и весело, и вдруг Г аврош упал мертвым. Я пережил это, как настоящее несчастье. «Дурак, дурак», — ругался я. К кому это относилось? Ко всем. Ко мне, за то, что я ошибся, считая, что Гаврош доживет до конца книги. К солдату, который застрелил его. К Гюго, который был так безжалостен, что не спас мальчика. С тех пор я перечитывал книгу множество раз, но всегда пропускал сцену убийства Гавроша. Однажды у нас появился Борис Григорьевич Вейсман. Уход из Азовско — Донского банка ему не повредил. Он переехал в чудесную, недоступную Москву, получил там хорошее место. С милой своей женой Анной Ильиничной он, помнится, в это время уже разошелся. Он был отлично, не по — майкопски одет, его черные, как бы полупьяные, глаза глядели еще веселей, чем обычно. Однажды он приехал в соловьевский дом, когда мы уже собирались ложиться спать. Он был оживлен, очевидно, надеялся, что у нас гости, и полутемные, полусонные комнаты неприятно поразили его. Он стал уговаривать маму и Беатрису поехать куда- нибудь в шашлычную. Они отказались. Тогда он крикнул мне: «Одевайся, едем к девочкам!» — «Едем», — ответил я восторженно, полагая, что он говорит не шутя и что «ехать к девочкам» значит ехать в какой — то особый ресторан, где кушанья подают молодые девушки. Он уехал из нашего полусонного дома на извозчике, веселый, отчаянный удачник!