Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

8 июля.И вот, когда мы уже переехали от Соловьевых обратно к Капустиным, мамин сон сбылся. Среди ночи меня разбудили вопли, отчаянные, ни на что не похожие. Проснулся и заплакал от ужаса Валя. Все произошло, как во сне, — Леонид Ричардович погнался за женой с шашкой. Он почти настиг ее у нас во дворе — вот почему так страшно закричала Марья Степановна. Мама долго с ним разговаривала, а Марья Степановна всхлипывала, и я уснул со знакомым уже ощущением: у взрослых что — то неладно, но лучше в это не вникать. Утром я узнал из обрывков разговоров старших, что Алеша Луцук прятался у нас в шкафу, ибо, оставив в покое жену, доктор грозился найти и зарубить Алешу. Вскоре Ризен уехал из Майкопа, я встретился с ним раза два до этого. Доктор осунулся, глядел сурово и поздоровался со мной так, будто и я в чем — то виноват перед ним. После отъезда доктора жизнь в квартире Ризенов текла так же, как при нем. Марья Степановна была такой же, как всегда, веселой, спокойной и доброжелательной. Я часто бывал у них, читал «Задушевное слово» и «Путеводный огонек», переплетенные за год. В первом я очень любил стихи, которые начинались так: «Милый по, милый по, милый повар!» —’’Что, дружок?» — «Вот песо, вот песо, вот песочный пирожок». А кончалось словами повара: «Я и те, я и те, я и теста не месил, я и пе, я и пе, я и печку не топил». А в «Путеводном огоньке» я бесконечно перечитывал повесть — дневник девочки — гимназистки. У Ризенов я чув — ствовал себя спокойно. Черный шпиц Мурзик встречал меня приветливо, кошка с черными полосками по темно — серой шерсти дремала на диване, Таня своим неестественным, принужденным голосом, как бы из книжки взятым языком разговаривала с подругами в саду, а я читал. Как я отнесся к событиям в жизни соседей? А никак. Я им не поверил. Я их выбросил вон из души. Ну да, Алеша прятался у нас в шкафу, Ризен хотел зарубить шашкой Марью Степановну — ну и что? Верить, что взрослые, внушающие мне искреннее уважение, могли быть участниками греха, о котором кричали надписи на стенах купальни и на заборах, это было невозможно, тут была какая — то ошибка. Я допускал теперь, что так могли поступать не только косой армянин и ему подобные, а все, но только незнакомые люди.

9 июля.Эти лишенные всякого подобия разума рассуждения были обычными у меня в те годы. Я легко верил в то, что успокаивало меня, хотя бы это и было явной нелепостью. Но, веря, я смутно понимал, что дела — то обстоят вовсе не так просто, как мне кажется. А начало занятий приближалось. Вернулись девочки Соловьевы, и мы вдруг сделались друзьями. С ними приехала какая — то их родственница, очень полная, преждевременно развившаяся девица по имени, кажется, Лида. Я ждал приезда Матюшки Поспеева, ждал страстно, ужасно боясь, что он не найдет нашей новой квартиры. Был я несчастен в то роковое лето? Нет! Именно в это лето стало появляться у меня смутное предчувствие счастья — вечный спутник моей жизни. Вспыхнув, это предчувствие озарило все, как солнце, вытянувшее из — за туч. Я в то лето полюбил, встав рано, едва взойдет солнце, идти купаться на Белую. В этот час предчувствие счастья всегда сопровождало меня. Вызвав свистом своего невидимого коня, я ехал, не спеша, к деревянной лестнице над водокачкой и спускался в лесок внизу. На улицах было еще пусто, а в леске и вовсе безлюдно. Я раздевался под кустами у речного рукава, который любил и тогда. В то лето я научился плавать. Белую переплывать я еще не решался, но рукав одолевал свободно и, лежа на каменистом островке и слушая шум реки, был очень счастлив. Однажды я увидел, как саженях в десяти от меня, за поворотом, купался с женой молодой Травинский. Я с возмущением рассказал об этом Камрасу, а он объяснил мне, что по еврейскому закону муж и жена не имеют права стыдиться друг друга, и я тотчас же поверил этому и успокоился.

10 июля.Расскажу […], как приехал в Майкоп Маношка Поспеев. Дня за два до начала занятий, к величайшей моей радости, увидел я моего черноглазого друга. Он пришел с отцом, высоким и плечистым человеком. Отец держал в станице Кубанской бакалейную лавочку, дела которой шли плоховато: семья была очень уж велика. Поспеевы едва сводили концы с концами. У Матюшки оказалось множество братьев и сестер. До сих пор мы с Матюшкой говорили только о школьных делах. И теперь, увидев его отца, услышав, как рассказывает он маме о своих делах, я удивился. Удивился всему: что у Матюшки имеется отец, что он такой вот — рослый, станичный, чужой, с веками, нависшими мешочками над углами глаз. Это придавало ему вид хитроватый, он будто все время щурился. Удивился я и тому, что в докторов Матюшкин отец не очень верил, а лечился патентованным бальзамом, помогавшим от всех болезней. Фигурную бутылку этого средства с этикеткой во все ее брюшко он оставил сыну. Бальзам этот сильно пахнул нашатырным спиртом. Удивил меня и деревянный сундучок с Матюшкиными вещами. И белье его — кальсоны со штрипками из какой — то розоватой, негородской материи. Отец ушел, а Матюшка остался у нас и, приблизившись, неожиданно отдалился. Это был как будто совсем не тот мальчик, которого я так ждал, с которым я играл на переменах или болтал, когда он приходил к нам в гости. И сам Матюшка как- то загрустил, оставшись жить в нашем доме, и первый вечер был невесел. Но я сам не верил своему огорчению. В то время все мы увлекались бенгальскими огнями, покупали их в аптеке Горста. И в честь Матюшкиного приезда Соловьевы, высунувшись из окон, зажгли фиолетовые, синие, красные огни. Огни горели на сковородках. Улица осветилась дрожащим светом, а я говорил Матюшке: «Видишь — это в твою честь».

11 июля.И вот начались занятия. В училище мы теперь ходили вместе и вместе готовили уроки. Когда мне давали конфеты, мы делили их пополам. Был Матюшка очень смешлив, смеялся заразительно, открыто, «естественно», как говорила мама — высшая наша похвала Он много читал, и вкусы наши совпадали. Он интересно рассказывал о станичной школе, о ребятах — казачатах. И все же едва заметная трещинка, образовавшаяся сразу в нашей дружбе, становилась явственнее с каждым днем. Все — таки это был чужой мальчик, который подошел слишком уж близко, так близко, что мешал мне. А я тоща, в трудное для меня время, был не слишком уживчив. И я чувствовал, что ссоры мои с мамой, вообще мое поведение дома не могли нравиться постороннему зрителю. Матюшка явно терял ко мне уважение. Был он значительно самостоятельнее меня. До его приезда меня мыла мама в ванне, так же, как Валю, а теперь мы по субботам отправлялись с Матюшкой в баню. И он подсмеивался над тем, как я неловко моюсь. Я собрался даже помыть голову мочалкой, вместо того, чтобы скрести ее ногтями. Нет; друг, приходящий в гости, был явлением праздничным, а погрузившийся в наш путаный домашний быт, становился тусклым, будничным. Зато в третьем классе появился у меня новый друг. По дороге к электробиографу братьев Берберовых стоял на углу высокий полутораэтажный дом поляка Мужицкого. Здесь жил наш директор Василий Соломонович Истаманов. За домом их тянулся большой сад. И в саду этом через щели забора я видал, и на улице встречал жену директора Марью Александровну и сыновей Жоржика — моих лет, и Павлика — года на два помоложе. Высоколобый толстогубый Жоржик глядел на меня при встречах, как мне казалось, осуждающе, за что я тоже в мыслях моих осуждал его. Так как придраться мне было не к чему, то я осуждал мальчика за то, что он такой рослый, а его водят в коротких штанишках и длинных чулках. Но вот мы перешли в третий класс, и на задней парте появился у нас новый ученик — рослый Жоржик Истаманов. Впрочем, припоминаю, несмотря на рост, сидел он не на задней, а на второй парте в среднем ряду. Он был близорук и все щурился, глядя на доску. Принял его класс недоверчиво, но не прошло и недели, как все мы очень полюбили нового товарища.