Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

20 июля.Я ходил с каким — то маминым поручением, кажется, к Хыдышьян, когда увидел налево сотню казаков, которая скакала в направлении от гостиницы Завершинского к Брехаловке. Люди останавливались на тротуарах, глядели на дорогу. Бабича ждали, и все догадались, что это он и едет. Я стоял на углу, у мостика через канаву, и близко от меня промчалась коляска, в которой сидел сердитый седобородый маленький генерал. Несмотря на то что коляска мчалась во весь опор и казаки стояли вокруг, генерал успел бросить на меня очень строгий взгляд. В тот же день начальник области прискакал со своими казаками в реальное училище. Собрав педагогов, он стал кричать на них, ругать за то, что они распустили учеников. Реалисты не кланялись ему на улицах, не сняли шапки, когда он шел по двору училища. И тут взгляд его упал на Драстомата Яковлевича. И генерал совсем рассвирепел. Учитель слушал Бабича спокойно, заложив руки в карманы. Это показалось начальнику демонстрацией. Он приказал Драстомату вынуть руки из карманов. Тот не спеша, улыбаясь, выполнил приказ. Эта улыбка окончательно взбесила генерала. Заявив, что с этой минуты Драстомат больше не учитель, генерал выскочил вон и ускакал на своей коляске, сопровождаемый казаками, на что изо всех окон глядели с восторгом распущенные ученики. У нас, к моему величайшему огорчению, в тот день было три урока, так что обо всех происшествиях я узнал со слов товарищей. Хотя никто из реалистов и не был очевидцем происшедших в учительской событий, но утверждали твердо, что Василий Соломонович держался с достоинством, а инспектор нервничал. Драстомата и в самом деле на другой же день уволили. Теперь мне кажется, что все это произошло в 1909 году. Драстомат поехал учиться за границу. Кажется, в Лейпциг. Братьев его Соловьевы оставили у себя. Деньги на учение посылали ему вскладчину Соловьевы, Истамановы и не помню кто еще.

27 июля.После события на турнике мысли мои не отрывались от непристойных представлений. Я стал видеть голых девочек во сне. Обычно я гнался за ними и не мог догнать. А бывало и так: я догонял девочку, которая сзади казалась такой хорошенькой, а она обернется ко мне лицом столь безобразным, что я отскакиваю как ужаленный. Никогда и ничем эти встречи не кончались, как это случалось иногда в более поздние времена. Раньше я любил находить профили, морды, фигуры людей и животных в пятнах сырости на стенах, в кляксах, в таблицах, висящих в классе. Теперь я стал находить в этих же таблицах, пятнах и кляксах непристойные изображения. Причем эти изображения я схватывал чисто внешне. Никаких ощущений они у меня не вызывали. Я стал рыться в медицинских книгах отца, к которым до сих пор относился равнодушно. Вот здесь я уже нашел настоящее горючее для моего воображения. В книге Жука «Мать и дитя», например, оказались подробные рисунки с разъяснениями и названиями. Тут уж я читал и глядел с замиранием сердца. К концу первой четверти выяснилось, что я учусь средне. Это было так же неожиданно для меня, как и мое возвышение в первом классе. Опять мой бедный разум утонул в обилии чувств.

28 июля.Вероятно, в те времена я научился высокому искусству отбрасывать, вышвыривать прочь из души (а может быть, загонять на самое дно) то, что невыносимо, слишком тяжело. При слабости, непоследовательности моей мыслительной системы это было просто. Я был в ужасе, считал себя опозоренным и при этом никого не винил. Какими — то необъяснимыми путями я приходил к тому, что я в чем — то виноват. В чем? Неизвестно. Но, помучившись, я забывал о своих мучениях и становился обыкновенным мальчиком. И самое любопытное, что в какой — то степени я таковым и являлся. Заболел скарлатиной Павлик Истаманов, и Василий Соломонович с Жоржиком переехали к директору технического училища. Жена этого директора была начальницей гимназии. Когда прошел карантин, я стал бывать в гостях в этой новой для меня чинной семье. Самого директора я смутно помню, если постараться, то мелькнет или покажется, что мелькнет, розовое, моложавое лицо, каштановая борода.

Отлично вижу его жену, начальницу гимназии: бледная, с тем цветом кожи лица, что бывает у рыжих, фигура стройная и достойная. И волосы не рыжие, а очень светлые, с чуть рыжейатым отливом. Помню обед у них, такой строгий и чинный, что на нас с Жоржиком напал смех. Рассмешила нас мать хозяйки, белоснежная важная старушка. Она рассказывала, как ездила куда- то и кто — то спросил с нее «пляскарту». «Что за пляскарта? Какая пляскарта?» — спрашивала старушка строго. И вот тут — то мы и начали хохотать. Мне очень нравилась и квартира директора, и просторная комната, где жили Жоржик с отцом, и огромный двор училища, который тянулся вдоль городского сада. Тут стояли приготовленные к ремонту локомобили и еще какие — то неизвестные мне машины. Жоржик, конечно, жил не менее сложной жизнью, чем я. Во всяком случае он много думал, он был умнее меня и считал себя взрослым человеком.

30 июля.И вот пришел день рождения Жоржика. И ему, человеку взрослому, если рассматривать его так, и мальчику, если посмотреть на него этак, отец подарил игрушку, о которой я мечтал некогда в детстве. Нам, по возрасту нашему, уже не полагалось играть в кораблики, даже такие большие, как тот, который подарил Василий Соломонович. Жоржику ведь исполнялось тринадцать (кажется) лет. Василий Соломонович был много внимательнее к Жоржику, чем мои старшие ко мне. Этим подарком он сказал все: «Я знаю, что у тебя жизнь не проста, но не бойся, не огорчайся, играй — ты еще малмик». Во всяком случае, это мы прочли в его улыбке (подарок делался при мне) и сами засмеялись так, что Василий Соломонович понял, что мы его поняли. И мы долго играли с этим кораблем. Играли мы и во дворе в любимую книжку Жоржика: «Пятьсот миллионов бегумы» (я у Жюля Верна любил больше всего «Матиас Шандор»). Локомобили помогали нам в этой игре. Этот короткий, но ясно окрашенный период жизни — тянулся он недели две — запомнился навсегда. Это были, вероятно, самые счастливые дни того года. Совсем нехорошо стало с занятиями в классе. Двоек не было чудом. Задачи на проценты я так и не понял. Да еще в первой четверти я, к удивлению моему, получил четверку за поведение. Оказывается, я совсем испортился! А когда меня ругали, я утешался тем, что на свете есть Млечный путь. В это же время я влюбился в Лелю Соловьеву (нет — позже. На следующее лето). Марья Степановна, разъехавшись с мужем, перебралась в маленьким домик, в который идти надо было мимо нашего реального училища. Дом этот был низенький, а ставни в нем — вечно закрыты. Вероятно, от этого слава о домике и жильцах его шла дурная. Здесь у Марьи Степановны начался роман с офицером той казачьей артиллерийской бригады, где служил Ризен, — с Сашей Родионовым. И роман этот привел к фактическому браку, который оказался очень счастливым.