Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

12 августа.Очень плохо написал вчера, как пришел в порт. Порт был последним чудом этого богатого событиями дня. Я спустился к морю у скверика и повернул направо. Миновал домики с палисадниками, бараки, где жили турки — рабочие, миновал огромные камни, с которых местные ребятишки черные, как мулаты, ловили бычков. И вот уже передо мною высокая стена мола, на которой темнеют фигурки мальчишек — рыболовов. Вода тяжело ходит у стенки над плоскими камнями, поросшими водорослями. Когда я подхожу ближе, меня охватывает запах смолы, веревок, рогожи. Ворота пакгаузов открыты. Грузчики волокут с грузовых платформ, стоящих на рельсах узкоколейки, какие — то тюки, пятипудовые мешки, ящики. Я иду дальше вдоль рельсов. Слева возвышается стена мола, передо мною широкая пристань, справа море спокойное, спокойное здесь в порту. Направо же белеет стена волнореза, не доходящая до скалистого, морщинистого берега. В самом конце пристани лестница, ведущая на площадку с невысоким маяком. Точнее, с широкими, вращающимися фонарями. С этой площадки легко было взобраться на стенку мола. По этой стенке я и отправился обратно. В порту было пустынно. Далеко — далеко, сливаясь с туманом, уходил пароход, оставляя за собой полосу дыма. Это он доставил груз, который таскали с платформ в пакгауз. Две фелюги стояли у пристани. Одна из Трапезунда, другая из Константинополя. Это я помню, а имена их забыл. В открытый люк виднелся темный трап. Отсюда, со стенки мола, увидал я город таким, как выглядит он с моря. Заметнее всего была мавританская дача Перцова. Белая — белая в темной зелени.

13 августа.На другой день с утра меня послали в булочную. Я принес к чаю десяток горячих бубликов, нанизанных на веревочку. После чая меня послали в парикмахерскую с приказанием постричься наголо, под третий номер. Сидя в очереди, я услышал разговор двух местных обывателей в сапогах, вышитых косоворотках, черных пиджаках. Они рассказывали о продаже какого — то участка с виноградниками. Сделка расстроилась. Не сошлись в двухстах рублях. По моей непоследовательной, странной впечатлительности я очень огорчился этой неудаче. По словам рассказчика, «те хотели продать, тот хотел купить, и вот что вышло из- за пустых денег!» Всю дорогу я думал об этих неудачниках и не могу забыть их вот уже сорок два года. После того как я пришел домой стриженым, мы отправились купаться. И туапсинская жизнь вошла в колею, как майкопская. Самым для меня мучительным часом было возвращение домой к обеду. В самое жаркое время дня тащились мы в гору под пепельным от жары небом мимо матовой зелени кустарников, через пыль, подвешенную в неподвижном воздухе. Валя сложил песенку. Когда, миновав базарную площадь, мы шли мимо «Меблированных комнат», Валя начал петь: «Лированные комнаты «Россия» Кешабян! Лированные комнаты «Россия» Кешабян!» Раз или два пообедали мы в двухэтажном ресторане на площади у моря. На балконе второго этажа. Здесь все было тихо и чинно. Сияющие судки стояли на столах. Море расстилалось перед нами. Но обедать тут было дорого. Не желая готовить дома, мама нашла где — то домашние обеды. Увы! И сюда надо было идти в гору. Правда, обедали мы на прохладном балконе. Египетские голуби стонали тут в просторных клетках. Вторым мучительным временем был послеобеденный час, до второго купания. Я скучал неистово. Скоро я нашел друзей. Четыре брата, кадеты Омского или Томского кадетского корпуса, приехали с отцом — полковником, не то преподавателем, не то экономом этого учебного заведения, отдыхать в Туапсе.

14 августа.Я очень подружился с мальчиками. Первой моей заботой, когда мы спускались на берег, было отыскать четырех братьев. Я узнавал их издали, по парусиновой, летней форме. Недавно, кажется, в Сочи я удивился — чем радуют меня далеко, далеко шагающие по берегу люди в белом. И понял — это вспыхнула вдруг старая радость, та самая, которую испытывал я, встретив друзей в Туапсе девятьсот девятого года. Однажды я встретил их на заросшей ажиной, бурьяном, репейником площади возле Народного дома. С кадетами шагал незнакомый мне мальчик. Я по свойственному мне в те времена ходу полумыслей, полумечтаний, называя фамилию незнакомцу, подумал: «А вдруг фамилия моя покажется ему особенной, знаменитой, значительной». Мальчик же назвал свою фамилию, как мне показалось, тоже не просто. Сергей Шмелев. Когда мы вместе пошли купаться, я отстал с младшим из братьев, чтобы узнать, кто этот незнакомый мальчик. И тот с охотой и гордостью рассказал, что у них во дворе поселился писатель Иван Шмелев [27] Шмелев Иван Сергеевич (1873–1950), — писатель, участник сборников товарищества “Знание” и литературного объединения “Среда”. Эмигрировал в 1922 г. , а это его сын Сережа. И кадетик напомнил мне напечатанную в «Детском чтении» (тогда, кажется, уже переименованном в «Юную Россию») повесть Ивана Шмелева о мальчике, ставшем знаменитым художником. В повести описывался еврейский погром, старый еврей, хотя мальчик — художник был русский. Теперь эту повесть я забыл, но тогда она произвела на меня сильнейшее впечатление. И на берегу я встретил и самого писателя — высокого, худого, бледного до синевы, с седеющей бородкой и очень, очень серьезного. С ним была жена, темная шатенка, румяная и застенчивая. Сережа походил на нее. Это был первый писатель, которого я увидел в своей жизни. Я немедленно потерял и ту небольшую долю рассудка, которой обладал в те времена. Я не спускал с него глаз. И все лето выставлялся перед ним самым отвратительным образом. То я читал наизусть пародии Измайлова, которые тоща были очень в ходу. То острил. То кувыркался. То орал. И сейчас стыдно вспомнить.

15 августа.Иногда я вел себя, желая выставиться, совсем уж непонятно. В то время было много разговоров о знаменитом гипнотизере Фельдмане. И вот, купаясь и дурачась, и выставляясь, я крикнул одному из кадетиков: «Я тебя загипнотизировал! Недаром моя фамилия — Фельдман!» Шмелев усмехнулся, и я был этим совершенно осчастливен. Потом мне стало несколько стыдно. Особенно когда приятели мои спросили по пути домой: «Значит, ты — Фельдман?» И я никак не мог объяснить им, что заставило меня так тупо соврать. Каждый вечер, сидя на пристани, в самом конце, недалеко от маяка, Шмелев ловил рыбу принятым на Черном море способом — на веревочной леске с грузилом. В конце лески наживлялось креветками пять — шесть крючков. Размахивая грузилом над головой, снасть эту забрасывали, насколько хватало лески, в море. Конец ее держали на пальце, чтобы почувствовать, когда рыба клюнет, и подсечь ее. Шмелева сопровождал постоянно молодой грек, нечто вроде его комиссионера. Одет он был, как все греки — чуть — чуть слишком изящно, но был тих и столь же молчалив, как его хозяин. Мы обычно сидели возле, наблюдали за рыболовом. Однажды Шмелев подсек невидимую добычу сильным движением, вскочил и, напряженно перебирая руками, потянул туго натянутую леску из воды. И мы увидели в зеленовато — голубой воде очень крупную рыбу, фунтов на восемь. Дрожащими руками Шмелев схватил сачок и с помощью своего грека вытянул рыбу на мол. Называлась эта рыба горбыль или горбуль. Грек сказал, что первый раз в жизни видт; чтобы такую рыбу поймали на крючок. И я подумал: «Это счастье далось Шмелеву, потому что он писатель». В судьбе Шмелева в эти годы назревал поворот к счастью. Он вдруг нашел свою дорогу. Через два — три года повесть его «Человек из ресторана» [28] повесть была напечатана в XXXVI сборнике “Знания”…пророческийрассказ о спекулянте… — Б. Шварц имеет в виду рассказ И. Шмелева “Забавное приключение”. (1916). имела настоящий успех. И рассказы Шмелева стали очень хороши. Помню напечатанный во время войны пророческий рассказ о спекулянте, который из — за аварии машины попал со своей дамой в крестьянскую избу. Страшное напряжение приводило к взрыву, он угадал и показал это.