Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

20 августа.Несмотря на рыбную ловлю, море, порт, купанье, встречу со Шмелевым, стихи, я в последние дни стал скучать по Майкопу и стремиться вон из Туапсе. Помню, как я поднял коробочку, валявшуюся в палисаднике нашего домика. Мне стало жалко эту коробочку — мы уедем, а она останется, бедняга, в этом чужом городе. Незадолго до отъезда я бродил с одним из кадетиков на реке Туапсинке. С наслаждением шагали мы по зарослям густым, как в тропиках, потом выбрались на шоссе, ведущее к Сочи. Прошли с версту. И тут кадетик рассеянно, по обще мальчишеской привычке швырнул камнем в ласточку. И попал! Птичка упала на шоссе и забилась. Мы бросились к ней. Взяли ее на руки. Обрызгали водой из родника. Подули ей в клюв. Ласточке как будто полегчало. Во всяком случае, когда мы посадили ее на ветку дерева, так высоко, как только могли, — птичка не упала. Она сидела неподвижно, не улетая, не двигая головой, но клюв ее был закрыт, и она не похожа была на умирающую. И всю дорогу допрашивал меня кадетик: как я думаю — поправится ласточка или нет. А я утешал его, а сам придумывал рассказ о мальчике, который, пока был кадетом, пожалел ласточку, а выросши расстрелял рабочую демонстрацию. Но написать его не мог. Почему — то было стыдно. И вот наконец пришел день отъезда. Выехали мы не так рано, как из Майкопа. Во всяком случае, когда мы ехали через город, я увидел возле фруктового магазина моих друзей кадетиков и Сережу Шмелева. Я сидел на козлах почтовой тачанки, рядом с кучером. Я крикнул мальчикам: «Прощайте, я уезжаю!» — и помахал им своей летней шляпой, похожей на английский колониальный шлем, известной у нас под именем «здравствуй — прощай». Мальчики, занятые какими — то своими заботами, ответили мне холодновато, что мучило меня первые версты пути. Но вот началась новая жизнь — шоссейная, дорожная, и Туапсе исчезло в дымке. И вместе с тем исчезло и раздражение последних дней против этого милого моему сердцу города. И мне стало жалко, что мы уезжаем.

21 августа.Я забыл рассказать, что последний месяц моего пребывания в Туапсе был омрачен уроками рисования. Необходимо было выполнить «работу», данную мне на лето пе — дагогическим советом, по представлению Вышемирского. Мне нашли учителя — сына фельдшера, угрюмого студента. Я раздражал его отсутствием глазомера. В первый же день я не смог разделить на три части прямую, чтобы потом изобразить на листе рисовальной бумаги какой — то орнамент. Как презрительно обругал меня учитель! Лист такой белый, многообещающий с непонятной быстротой покрывался пятнами от моих вымазанных графитом пальцев. Я пятна стирал, но они возникали снова. Лист, укрепленный кнопками на чертежной доске, через десять минут уже вызывал во мне безнадежную тоску, а я в учителе холодную ненависть. Домик фельдшера стоял на шоссе, за поворотом, после второй версты. Я тяжело огорчался, когда меня не любили, и шел к учителю полный глубокой печали. Только мысль, что мы скоро поедем по этому самому шоссе в Майкоп, утешала меня. И учитель был строг, и отец его, сухой старик с седой бородкой поглядывал на меня холодно, и я был уверен, что сын жаловался на меня отцу, едва я уходил домой. На стене в рамке висела грамота, в которой говорилось, что старый фельдшер по какому — то поводу жалуется званием потомственного дворянина. Скромный мещанский домик, плюшевая мебель, зеркало в ореховой раме на стене, и мальвы, и подсолнухи в палисаднике гораздо убедительнее, чем грамота, говорили о том, к какому сословию принадлежит старый фельдшер на самом деле. И вот все кончилось — и уроки, и прогулки, — мы едем по шоссе. Вот поворот к долменам. Сюда мы ходили с папой — эти прогулки рекомендовались путеводителем по курортам Черного моря. Мы послушались, увидели в чаще не то маленький дом с плоской крышей и круглым входом, сложенный из цельных каменных плит, не то огромный каменный жертвенник. Папа разделся, лег на плоскую крышу и принял солнечную ванну. Вот знакомая Индюк — гора.

22 августа.Знакомая Индюк — гора все шла и шла, не отставая от нас, поворачиваясь к шоссе то одним, то другим своим склоном. Но вот сменили мы лошадей на одной, потом на другой станции, и Индюк — гора скрылась за лесистыми холмами. Вот и перевал, и «океан лесов, покрывающий волнистую местность». Вот еду я домой, недавно еще все потерявший, разучившийся, растерявшийся, но уже начинающий крепнуть. Пока что весь мой душевный опыт, все поэтические ощущения, все, что я мог бы сказать, как бы отделены стеной от того, что я говорю в стихах или в задушевных разговорах. Я еще ничего не выразил, но мне уже легче от того, что я пробую голос, бормочу. Уже стемнело, когда мы подъезжали к Апшеронской. Взошла луна. И все мне чудилось, что казак стоит; не двигаясь, на повороте у мостика, поджидает нас, а вон три человека с винтовками наперевес, а вон спешившийся всадник замер, опершись на седло. Но все эти неподвижные, загадочно молчащие люди, когда мы подъезжали, превращались в кусты и деревья, освещенные луной. Вот и ночной, станичный, протяжный не то лай, не то вой — собаки встревожены лунной ночью. Огоньки в оконцах — мы приехали в Апшеронскую. Тут мы остались ночевать. Среди ночи захворала мама. У нее повысилась температура. Началась кровавая рвота. Невесело поднялись мы утром. Маму в Майкопе сразу отвезли в больницу. У нее установили тропическую малярию. Я поселился у Соловьевых дня на два, на три, пока мама была в больнице. Спал я почему- то в комнате у девочек, что нисколько не смущало ни меня, ни их. Все сведения, имеющиеся у меня, и все мои переживания последнего года к этим девочкам, пока что имели столь же мало отношения, как если бы они были моими родными сестрами. Когда мама поправилась, мы переехали в гостиницу Завершинского. Капустинскую квартиру почему — то старшие решили оставить. Дом Бударного ремонтировали, и, таким образом, я оказался снова там, где жил в 1902 году.

23 августа.Вернулись мы в Майкоп рано. До начала занятий оставалось еще недели две. Листья на тополях пожелтели, но не потому, что осень была близка, а просто они сгорели в июльскую жару Лето стояло знойное и не собиралось уходить. Гостиничная, неподвижная, по сравнению с туапсинской, жизнь разлагала. Откуда — то попал ко мне полный перевод «Тысячи и одной ночи». Впервые ощутил я чувственную сторону этой книги, да и на рисунках изображены были все какие — то широкобедрые красавицы в фесках. Я все валялся на кровати и думал, как сумасшедший, об одном. Написал еще какое — то стихотворение о замке и злодеях — забыл какое. Стал невыносимо груб с похудевшей и побледневшей до синевы мамой. Я по — прежнему боялся, что она умрет внезапно, ужасно ее любил, но, увы, чувства мои были запутаны в непоправимый клубок. Настоящая, а не воображаемая болезнь ее меня совсем не тронула. Равнодушно посетил я маму в больнице и даже там, помнится, ухитрился чем — то ее рассердить и нагрубил ей в ответ. Но вот унылая и гибельная жизнь в гостинице прервалась самым счастливым образом. Истамановы вместе с Лобановскими решили поехать в горы на несколько дней — очень уж мучительное лето стояло на дворе. И меня отпустили вместе с ними. (Сейчас мне вдруг показалось, что Варя Соловьева ездила вместе с нами.) И вот мы уселись в телегу, по — майкопски можару, на мягкое сено, и отправились в путь вдоль Белой к станице Тульской. Дорога шла степью мимо курганов с каменными бабами. А прямо перед нами далеко — далеко впереди белели, словно облака, горы Урупггенского хребта, или Черные горы. До Тульской было верст десять. Отдохнув немного, мы поехали по такой же ровной степи к станице Абадзеховской. И словно их и не было, исчезли гостиничные туманные отравляющие чувства. Сытые кони легко везли можару, и на душе становилось все светлее. И горы все приближались.