Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

29 августа.Начались занятия. Движение в сторону некоторого просветления продолжалось. Я стал учиться несколько лучше, но высоты, которую занимал в первом — втором классе, так и не достиг. Товарищи относились теперь ко мне, как к равному. Я тщательно скрывал, что пишу стихи, но меня упорно считали поэтом и будущим писателем, неизвестно почему. Четвертый класс считался уже, в сущности, старшим. Во всяком случае, в первый раз четвероклассники давали вечер, на который приглашали гимназисток. И сами были приглашаемы на вечера в женскую гимназию. Лето 1909 года стоит передо мною во всех подробностях, будто освещенное солнцем, а зима 1909/10 в полутьме. Выступает только наш вечер. Делался он так. В классе собирали деньги на угощение и на оркестр Рабиновича. Выбирались распорядители. Назначали день (как правило — суббота). В женскую гимназию посылалось приглашение. И в назначенный час начинался концерт; после которого открывались танцы. Мы собрали на вечер свой что — то около сорока рублей. Наш распорядитель Яшка Кургузов отправился к классному наставнику доложить ему об этом. Яшка был парень рослый, по — своему красивый, с маленькой головой и широкий в плечах. У него все время были романы с гимназистками, все с приезжими, то есть живущими без строгого родительского присмотра, и романы далеко не такие невинные, как у нас. Он бегал на галерку смотреть гастроли оперетты, на которую реалистов не пускали, и рассказывал о своих романах и об оперетте наивно и вместе с тем восторженно. Он был, вероятно, старше всех нас, так как сидел в каждом классе по два года. Так и вижу его на перемене, когда он, усевшись на бревнах, куря, учил нас: ‘Ты до груди, до груди добирайся! Как девчонка ни бьется, как ни вырывается, тут сразу замолчит». И мы внимали, пораженные, особенно потому, что свои положения он подтверждал живым примером, называя знакомых гимназисток. Он же рассказывал, как в ответ на бешеные вызовы галерки опереточный премьер сделал наверх приветственный жест шляпой с пером. И повторял этот жест. Яшка Кургузов стонал от восторга и хватался за голову. Итак, он отправился к Бернгарду Ивановичу доложить ему о том, сколько денег мы собрали на наш вечер. Рассказывал об этом посещении Яшка так: «Бернгард Иванович лежит на диване и спрашивает: «Ну, сколько вы собрали денег?» Я отвечаю. Он тут ка — а — ак прыгнет с дивана: «Что? Мой класс? Так мало? Позор! Покажи, какое угощение собирались купить?» Я показываю бумажку. А он: «Что? Мой класс так меня будет позорить?» Разорвал бумажку, дал мне новую: «Пиши! Апельсины, шоколад, лимонад». И дал сто рублей. Ох! Вот человек! Ох!» — и Яшка застонал от восторга и схватился за голову. Программой вечера Бернгард Иванович тоже занялся, и тут начались мои мучения. Он решил, что я буду мелодекламировать. Давалось мне это с трудом. Сначала мы попробовали с ним стихи Алексея Толстого из стихотворения «Князь Мещерский» («… пирует с дружиной удалой Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой»). Но тут у меня совсем ничего не вышло. И мы принялись за стихи Вас. Немировича — Данченко: ‘Трубадур идет веселый», музыка Вильбушевича. Тут мы с грехом пополам добрались до конца. На бис мы приготовили какие — то стихи, которые начинались так: «Пет; я не верю в смерть идеала! Пусть ночь настала. В сердцах у нас он не угас!» А кончалось оно так: «Мир дряхл и сед, но я не верю, что люди звери! Нет! Пройдут века, забрезжит свет! Да!» Концерт состоял из хорового пения (дирижировал учитель музыки Терсек), Женька Гурский читал «Лошадиную фамилию». Играл ученический оркестр, состоящий из балалаек и мандолин. Кто — то играл на скрипке, и, наконец, читал я.

31 августа.Я читал на этом вечере, но успеха особенного не имел. Мне хлопали, все было как следует, но успеха, я чувствовал, не было. Гурский имел успех настоящий, особенно когда прочел на бис «Перепутанные басни», составленные из отдельных строчек крыловских басен. Ах, как все мы любили смеяться. Я просто умирал со смеху, скорее, впрочем, шипел, кашляя, чем смеялся — в свое время папа утверждал, что я смеюсь неестественно, что навеки отучило меня «звонко смеяться». После концерта загремел оркестр Рабиновича и начались танцы. Яшка Кургузов и еще кто, не помню, носились с распорядительскими бантами на груди. Я почти не умел танцевать. В эти дни я, подумав, решил влюбиться в Лелю Соловьеву. Почему? Кто знает. Вероятно, потому, что с Наташей и Варей у меня установились товарищеские отношения, а Леля была замкнута и молчалива. Увлечение Валей Лобановской оказалось кратковременным, влюбиться в Милочку я не смел, а с сестрами Соловьевыми встречался ежедневно. Ссоры наши закончились раз и навсегда. Девочки были ласковы со мною, и я с ними. Леля сначала была как будто благосклонна ко мне, но потом вдруг совсем перестала разговаривать со мною, а если раскрывала роц то для того, чтобы поиздеваться. На этом вечере она была еще менее добра, чем обычно. Уставившись своим крутым лбом в темное окно, за которым ничего не было видно, она просто не ответила, когда я предложил ей пройтись по коридорам, взглянуть на класс, ще мы учимся. Я побрел один. Оркестр играл «На сопках Манчжурии» так грустно, что я вспомнил все обиды, которые перенес за свою жизнь. В одном из классов распорядители и жены учителей раскладывали угощения и в самом деле богатые — шоколадные конфеты, огромные яффские апельсины в папиросных бумажках, пирожные.

2 сентября.Итак, на первом нашем вечере я грустил. И угощение не утешало меня. Когда ешь такие вкусные конфеты, надо бы читать интересную книжку, а без этого половина удовольствия пропадает. Около двенадцати часов оркестр заиграл марш. Самые страстные танцоры потанцевали и под эту музыку. И вечеру пришел конец. Я шел домой с Соловьевыми — с Наташей и Лелей. Варю еще не приглашали на вечера, как ученицу второго класса. И Матюшка Поспеев шел с нами. Всем взгрустнулось, как всегда, после того как долгоожидаемая радость возьмет да и обманет. Мы обсуждали прошедший вечер. Леля разговаривала с Наташей и Матюшкой, а меня обходила взглядом, как будто меня и не было. В четвертом классе я познакомился, возвращаясь домой, с нескладным, квадратным, большелобым, большеголовым пятиклассником. Он выкрикивал что — то очень литературное, не по — майкопски шутил, а по — книжному. Но делал он это так открыто и весело, что на него не сердились. Он носил большие очки. За голову его, очки, начитанность и способность к математике прозвали его профессором. Самые склонные к юмору звали его «профессор кислых щей и составитель ваксы». Увидев его, я сразу подумал, что имя «профессор» необыкновенно идет ему. Настоящее имя его было Володя Тутурин. Отец Володи и в самом деле был профессором политехнического института в Новочеркасске, где он и жил. Мать его была начальница гимназии. Вскоре я познакомился и с братом Володи — Севой. Младшая сестра Володи лежала в кровати, у нее был порок сердца, и она скоро умерла. Старшая сестра, черненькая, худенькая Тоня родилась от первого брака профессора. Она уже училась на курсах и приезжала в Майкоп только на каникулы. Ох! Скажешь: Володя Тутурин — и сейчас же приходится воскрешать и всех его близких, как это ни длинно. А иначе он как бы в пустоте. Так вот, этот Володя был давно и безнадежно влюблен в Наташу Соловьеву. И он тоже шагал с нами после вечера. И Наташа разговаривала со всеми, а Володю обходила взглядом.