Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

9 сентября.Любовь делала меня еще более мечтательным, чем в раннем детстве, и еще более скрытным. Я прятал от всех мои стихи, но и в стихах ни в чем не признавался. Начиная их, я не знал, чем кончу, о чем буду писать, и теперь не могу припомнить ни одной строчки. И вот однажды я увидел письмо Сергея Дудкина, студента, который некогда был выслан из Петербурга и уж давно восстановленный во всех правах вернулся в университет Он писал маме. Я рассеянно взглянул на письмо, и вся душа моя дрогнула. «Пришлите Женину поэзию, — писал он, — знакомый редактор обещает устроить в свой журнал одно — два стихотворения». Тут же лежал мамин ответ: «Подумавши, я решила не посылать Женины стихи. Я боюсь, что ему может повредить…» — забыл, что именно. То ли что мама тайно узнала о моих стихах, то ли слишком раннее появление в печати. Я стоял как громом пораженный. Мне было все равно, напечатают меня или нет. В тот момент было все равно. Да, я унаследовал недоверчивое и мрачное мамино честолюбие, и я не верил, что мама, Сергей Дудкин и еще, вероятно, многие другие знают о том, что я пишу стихи. Я чувствовал себя опозоренным, оскорбленным. Навеки запомнил я тоненькие, длинные буквы дудкинского письма, его «з» и «т», похожие друг на друга, так что слово «поэзия» я прочел сначала как «поэтия». Ужасное, унылое ощущение преследовало меня довольно долго, а стихи я не мог писать с полгода.

10 сентября.Расскажу о том, как в четвертом классе обстояло дело с дружбой. К моему величайшему удивлению, в первой четверти я получил четверку за поведение. Я думал, что веду себя, как другие, но Бернгард Иванович сообщил мне, делая выговор за такую отметку, что на меня жалуются все учителя. А я не шалил, а просто веселился. Сочиняя печальные стихи и часто предаваясь печали, я тем не менее стал веселее, чем был. И в классе меня стали любить. Прежде ко мне были скорее безразличны, а теперь прислушивались, смеялись моим шуткам и, случалось, что своим безумным весельем я заражал весь класс. Вот за это я и получил четверку по поведению. С Матюшкой дружба моя окончательно прервалась. А вскоре он и переехал от нас, оставшись на второй год в четвертом классе. Случилось это так. На пасхальных каникулах Матюшка заболел скарлатиной. И скрыл это. И приехал к нам, но мама по «мраморной коже» догадалась, что у него было шелушение. Мальчика отправили в больницу. У него началось осложнение на почки, и учебный год его пропал. Мам^ не могла простить, что он скрыл свою болезнь от нас.

11 сентября.Мама горько жаловалась — Матюшка, зная, как заразна скарлатина, зная, что ни я, ни В аля этой болезнью не болели, приехал к нам в дом, не пожалел нас. И, слушая ее упреки, бледный после перенесенной болезни Матюшка рыдал так, что черные его глаза совсем распухли. В больнице он утешился. В маленьком заразном отделении, окнами на городской сад, он совсем один не скучал — ему носили книги, навещали его, несмотря на строгое запрещение, и на большой перемене, и после уроков. Я был обижен на Матюшку так же, как и мама, но, выдержав несколько дней, пошел навестить его вместе со всеми. В заразное отделение мы, конечно, не ходили. Мы стояли у решетчатого, невысокого забора, а Матюшка, бледный, с отекшим лицом, отчего глаза его стали монгольскими, улыбался нам, стоя у окна в синем больничном халате. И болезнь его затянулась, и он уехал в свою станицу Кубанскую. После болезни он сильно изменился. Он вырос, почти как Жоржик Иста — манов, и походка у него сделалась какая — то заплетающаяся. Как видно, он все никак не мог приспособиться к своим новым длинным ногам. И дружба наша, давно уже захиревшая, тут совсем умерла. Жили мы в разных домах теперь, но и это не помогло делу. Накопившееся раздражение засело в душу прочно. У Якова Яковлевича среди многочисленных его сыновей был и мой ровесник. Или годом — двумя старше. Звали его тоже Евгений. Он долго болел костным туберкулезом. В больнице делали ему операцию. Даже, кажется, несколько. Папа очень хвалил мальчика за терпение и выдержку и ум. И вот он оказался в нашем классе. Смуглый, с шишковатым лбом, с темными волосами, зачесанными назад, с очень серьезным выражением лица, с негромким голосом, сильно хромой — вошел он, не спеша, и занял место на средней парте.

12 сентября.Спокойствием своим, умом, развитием занял он в классе одно из первых мест. Он, пока лежал в больнице, видимо, передумал много. Я скоро очень подружился с ним. И это был единственный человек, которому я показал свои стихи. Он подумал, покрутил головой и сказал, что в этих стихах нет ничего моего. Стихи должны быть своеобразны, а я, мол, повторяю то, что давно уже сказано. Услышав это, я ничего не понял и не попробовал даже понять, отскочив в ужасе, по тогдашней моей привычке, от всего, что кажется трудным. Я обиделся, как дурак, затеял с Фреем спор, а потом еще больше стал прятать свои стихи. Вскоре Фрей попросил, чтобы его перевели в пятый класс, сдал перед рождественскими каникулами экзамены и расстался с нами. Уехал в Бразилию Волобуев. Он был все такой же сильный, сутуловатый, один из первых в учении. Он ни с кем не дружил, все помалкивал и думал. И высказывался всегда неожиданно, редко при всем классе, а чаще встретившись на лестнице, неожиданно. Помню, как в класс притащил кто — то непристойную открытку с голой девушкой и усатым человеком восточного типа с заметной лысиной и толстой шеей. Мы с жадностью рассматривали эту обнявшуюся пару. А Волобуев сказал вдруг с жалостью и отвращением: «Бедная девушка! Тьфу! Он бык, просто бык». И сила убеждения, с которой это было сказано, поразила меня. Однажды, когда я бежал на перемене во двор, Волобуев вдруг остановил меня на площадке и сказал: «Вот ты чего — то ждешь, все ждешь, а ведь лучшего времени, чем сейчас, пока мы учимся в реальном училище, у тебя не будет». И сила убеждения, с которой это было сказано, опять показалась мне удивительной. Примерно на том же месте он спросил — почему я так много читаю беллетристики? Ведь она ничего нам не дает? Со свойственной мне тогда литературностью в оборотах и сам стесняясь своей высокопарности, я ответил: «Она учит глубже понимать жизнь».

13 сентября. Я сказал Волобуеву, как вспоминаю сейчас, тихо и глядя вниз: «Она учит нас глубже понимать людей и жизнь». То есть на одно слово длинней, чем я записал вчера. Я смутился, сказав эти неучилищные, несвойственные мне слова. А Волобуев вдруг внимательно взглянул на меня и задумался. Я чувствовал по этим коротким разговорам, что Волобуев относится ко мне лучше, чем к другим, точнее, как — то выделяет меня из общей массы. Отъезд волобуевской семьи в Бразилию обсуждался и в училище, и в городе. Семья была работящая, их участок под городом был хорош, их уважали, как мы уважали нашего одноклассника. И на отъезд их смотрели, помнится, так: им виднее. Раз они так решили, значит, им будет там лучше. На небе появилась комета Галлея. Она туманно светилась на небе, на черном, южном майкопском небе, словно Млечный Путь сошел со своего места. И все росла. Шлиссельбуржец Морозов (о котором майкопские старики народовольцы говорили с осуждением, что он женился на молодой) написал в «Русском слове» статью о том, что Земля на этот раз пройдет через хвост кометы и чтобы мы, читатели, следили, как будут выглядеть закаты в этот день. Не будет ли ветра. (Примерно так. Может быть, я и путаю что — нибудь через сорок один год). В эти дни Волобуев и уезжал. На закате я был зачем — то в реальном училище. Небо на западе горело, как будто бы и необычным зеленоватым с золотыми полосами светом. А может быть, нам это казалось? Закаты у нас были почему — то часто прекрасны и горели странным, как будто невиданным светом. (Именно глядя на закат, на майкопский закат, я ощутил, что он как бы требует, чтобы я как — то ответил на его красоту, немедленно ответил.) И поэтому никто из нас не мог сказать, что сегодняшний закат вызван кометой Галлея. Когда было уже совсем темно, зашел ко мне Волобуев. Зашел прощаться. Мы отправились гулять, и мама отправила с нами Валю с его нянькой.