Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

18 сентября.Путеец уехал раньше нас. После беседы с ним Василий Соломонович повеселел и оживился. Правда, он не стал смеяться и болтать, об этом и думать было нечего, этого и представить себе никто и не мог бы. И не потому, что он был директором и статским советником, а потому, что так уж был создан и сложен. Будь он кучером, крестьянином, рабочим — всюду он остался бы тем же несуетливым, неторопливым, внушающим уважение. Он стал улыбаться нашим шалостям (а мы шалили, опьяненные свежим воздухом), пошутил, задал нам две — три загадки. И когда мы остановились на каком — то высоком подъеме, когда белый дом шоссейного сторожа с путейской эмблемой над дверью еще раз напомнил Василию Соломоновичу о разговоре с инженером, директор поделился с нами теми новостями, которые привели его в хорошее настроение. Путеец, оказывается, был важным работником министерства путей сообщения, крупным инженером. Он ехал на изыскания. Предполагалось строить новую железную дорогу, забыл где и какую, помню только, что она должна была пересекать Главный Кавказский хребет. И я почувствовал по сдержанному оживлению Василия Соломоновича, что это радостное событие, а из рассказа, из объяснений его понял, что это задача трудная, даже как бы уэллсовская — поэзию инженерского труда мы стали ощущать из его книг в те дни. Как я теперь понимаю, радость Василия Соломоновича была вызвана и тем, что представился редкий случай порадоваться какому — то правительственному решению. Можно было не ужасаться, не болеть душой, не изумляться чиновничьей бездарности, а с чистой совестью ощутить удовольствие. В 1935 году во время поездки по Грузии в какой — то долине в летней раскаленной мгле я увидел далеко — далеко синеватые и белые вершины Кавказского хребта. И вдруг пережил остро, как мы стояли на шоссе, а над нами белел шоссейный домик, и Василий Соломонович рассказывал.

19 сентября.Он, директор училища, не мог не чувствовать, что как- то принадлежит к тому самому миру, который оплачивал его, давал чины, приказывал, направлял. И когда в этом правительственном мире происходили события страшные, бросавшие мрак на всю страну и на каждого из нас, Василий Соломонович, видимо, чувствовал себя смутно, как бы виноватым. И оживлялся. С этим же оживлением рассказывал он через несколько дней о том, как строилось шоссе от Новороссийска до Сухума, впоследствии получившее прозвище «Голодного». Этот, как рассказывал Василий Соломонович, очень разумный и широкий проект принадлежал министру со странной фамилией Абаза. Крестьяне из голодающих местностей, массами устремившиеся на юг (было это, помнится, в 18911903 годах). Рассказ Василия Соломоновича кончался так, как обычно кончались в те времена рассказы о талантливых русских государственных людях: Абаза вынужден был выйти в отставку из — за происков его бесчестных врагов, холодных карьеристов. Широкий проект остался незавершенным. (Сейчас заметил, что не дописал фразу: крестьяне из голодных местностей, массами устремившиеся на юг… Кончаю: …получили работу, а государство — отличные дороги.) Абаза предполагал от Красной Поляны через Главный Кавказский хребет повести шоссе до Майкопа. Но вот он вышел в отставку, а в горах так и зарастает и осыпается дорога через перевал. Я очень удивился, прочтя в мемуарах Витте (которые попались мне в 21‑м году), что Абаза вышел в отставку после какой — то темной истории и особенными дарованиями не отличался. В первую ночь пути мы ночевали за какой — то станицей, отъехав от шоссе в сторону, к ручью. Жевали лошади, звенели цикады. Казачка принесла нам кувшин молока, и Марс с ревом бросился ей прямо на грудь. Казачка вскрикнула, но кувшин не уронила. Мы выехали на рассвете и скоро увидели леса с перевала.

20 сентября.В Истамановской семье, в первой, которую увидел я вплотную, изнутри, пожив в ней, поражало спокойствие и ровное, скорее веселое настроение. За два с липшим месяца никто не повысил голоса (я говорю о старших), никто не ссорился, не было страха, непременного у нас за обедом, что натянутое молчание перейдет в откровенную ссору. В то лето Жоржик решил, что он будет вегетарианцем. И Мария Александровна, несмотря на то что это несколько усложняло им жизнь, особенно в дороге, посчиталась с его решением как с решением взрослого человека. И Василий Соломонович отнесся к вегетарианству Жоржика спокойно и с уважением. Это меня радовало. Зато их расчетливость, когда учитывалась каждая трата, когда расплачивалась Мария Степановна всегда печально, с выражением: «Ох, не переплачиваю ли я», — меня огорчала. Много позже оценил я умение считать, которое так и не далось мне до сих пор. Благодаря этому двигались мы так медленно, на простой жаре, в Туапсе. Но эта медленность никак не огорчала, а радовала меня. Ночевки то в лесу, то на постоялом дворе, медленно разворачивающийся путь, знакомый и каждый раз новый, речки, мосты, и вот, наконец, Индюк- гора — значит, Туапсе уж близко. Шоссе идет то по горе, и мы, видя внизу большую долину с речкой и проселочной дорогой, осуждаем инженеров которые неведомо зачем, загнали шоссе так высоко лошадям на горе, то опускается вниз. И вот последний подъем. Вот дорожка, ведущая к долменам. Вот памятный домик моего сурового учителя рисования, потомственного дворянина. И домик оказывается и таким, и не совсем таким, каким запомнился. Забор ниже. Крыша зеленая, а не красная. Повернут к шоссе не под тем углом. Еще один поворот шоссе, и мы видим море, и я испытываю ту самую радость, которую обрел в прошлом году и испытывал потом, увидя море, всю жизнь.

21 сентября.Если первые школьные годы я ничего не приобретал, а только терял, то за последний 1909/10 г. я все — таки разбогател. Как появляются новые знания — знание нот, знание языка, у меня появились новые чувства — чувство моря, чувство гор, чувство лесных пространств, чувство длинной дороги. И чувства эти, овладевая мной, переделывали на время своего владычества и меня целиком. Я у моря был не тот, что в Майкопе, а в горах — не тот, что у моря. Я горестно удивился, приехав в Сочи в 1946 году и заметив, что я тот же, каким был в Ленинграде. Правда, через несколько дней чувство приморской жизни охватило меня, и я утешился. Я писал немного и плохо, но умение меняться, входить полностью в новые впечатления или положения было началом настоящей работы. Чувство материала у меня определилось раньше чувства формы, раньше, чем я догадался, что это материал. Но я понимал смутно и туманно, что какое — то отношение к литературным моим не то что занятиям, а мечтаниям — имеет это недомашнее, небудничное состояние. В Туапсе на этот раз мы остановились, как я мечтал прошлым летом, у самого моря, в недорогих меблированных комнатах. Мы заняли большой номер с двумя кроватями. Взрослые спали на кроватях, а нам постелили на полу. В первую же ночь я, к удивлению и даже некоторому испугу старших, встал и, волоча за собой одеяло, пошел к двери. «Куда ты?» — спросил Василий Соломонович. «Спать», — ответил я. Утром Василий Соломонович, рассказав мне это, спросил, улыбаясь: «Значит, бывает, что так хочется спать, что это даже снится?» Прожили мы тут на этот раз неделю или полторы. Мне — то кажется, что больше, я делаю поправку на тогдашнее ощущение времени. Мы купались и катались на лодке и все это с участием Марса, который, как выяснилось на лодке, не переносил морской качки. Однажды мы с Жоржиком ловили бычков с камней по дороге в порт.