Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

6 октября.Это были настоящие, а не русские, немцы, о которых рассказывалось столько смешных анекдотов и из которых уважали мы одного Бернгарда Ивановича. Это были немцы заграничного образца, не делавшие смешных ошибок в русском языке, потому что они и вовсе не говорили по — русски. Когда мы подошли к Сочи, недалеко от нас снимался с якоря встречный пароход РОПИТ’а. Немец, один из участников путешествия, со значком в петлице, в светлом, хорошо пригнанном летнем костюме, спросил что — то у моего соседа в черкеске без погон, светловолосого, в пенсне, горбоносого. Когда господин в черкеске не понял его, он повторил свой вопрос по — французски. Очевидно, вопрос касался встречного парохода. Потому что, когда немец стал повторять свой вопрос в третий раз, господин в черкеске торопливо ответил: «Уй, уй же компран! Аус Батум, аус Батум», — почему — то делая ударение на первом слоге. Видимо, немец спрашивал не об этом. На лице его я не заметил удовлетворения. Но вопроса своего он не повторил. Ответ человека в черкеске показался мне очень смешным. А я к этому времени приобрел несколько сатирическое направление ума. И я столько раз об этом ответе рассказывал без всякого, впрочем, успеха, что он врезался мне в память навеки. И я до сих пор, когда мне что — нибудь втолковывают, отвечаю: «Уй, уй же компран*. Слова же: «Аус Батум, аус Батум» — добавляю в уме. Очевидно, помимо всего прочего, душа в ту первую поездку на пароходе была так полно открыта, что впечатления отпечатывались на всю жизнь. Ответ… Впрочем, мне надоело писать об ответе. В этот же день я впервые в жизни увидел, как немцы смеются. Они начали смеяться на палубе, с хохотом вбежали в салон и упали на диван, хохоча, изнемогая от хохота. Я смотрел на них с палубы в верхний люк, подобный тому, что стоял над машинным отделением. У нас решили бы, мама сказала бы, что такой смех не к добру. Но немцев не смущали, видимо, подобные мысли.

7 октября.Когда мы подходили к Сочи, уже близился вечер, солнце собиралось заходить. Я увидел знакомую по открыткам и рекламным проспектам гостиницу «Кавказская Ривьера» с длинной, но невысокой лестницей, ведущей (как казалось с парохода) в море. Лестница тянулась вдоль всего корпуса гостиницы. Мола в Сочи не было. Груз и пассажиров подвозили на… почему — то мне кажется, что просторные лодки эти тоже называли в те дни фелюгами, как парусники, приходившие из Трапезунда и Константинополя. Погрузка затянулась. Когда мы уходили от Сочи, уже наступила черная ночь с очень видным Млечным Путем и массой звезд. И вскоре на меня напал сон, непобедимый, сладкий. Сидя на диванчике у борта, я засыпал, и просыпался, и снова погружался в дремоту, сам удивляясь силе, с которой она меня охватывала. В один из кратких промежутков бодрствования я увидел Василия Соломоновича, который стоял надо мной, улыбаясь. «О сон на море, диво — сон», — сказал он, и я подумал: «Ага, значит, это не простой сон, а морской напал на меня. Он даже имеет название». И я ничуть не удивился этому. Уж очень он был непохож на тот, которым я засыпал до сих пор. Это необыкновенное и приятное забытье продолжалось до самого Адлера. Тут я проснулся, и дрожь опять напала на меня. Вдоль крутого и неожиданно огромного черного пароходного бока спустились мы к фелюге. (Вернее было сказать: поперек корабельного бока.) Пароход не качало, но фелюга широко раскачивалась на волнах. Два турка схватили багаж, потом нас за руки и рассадили по местам у кормы вдоль бортов. Потом гребцы навалились на весла, и пароход с освещенными иллюминаторами еще раз показался мне неожиданно высоким и большим и стал медленно, очень медленно уменьшаться. А огни берега — их было ввиду позднего времени совсем немного — стали медленно, очень медленно приближаться. Только тут я понял, почему хвалят пловцов, плавающих до парохода на рейде.

8 октября.Мы пошли по темным улицам Адлера. После Туапсе город показался неожиданно плоским, и возле какой — то двухэтажной, но очень скромной [гостиницы], похожей на обыкновенный сияющий дом с жильцами, мы остановились. После коротких переговоров коридорный со свечой проводил нас во второй этаж в большой номер с двумя кроватями. Старшие легли на кроватях, а мы на полу. Бедный Марс на пароходе ехал в клетке, и мы ходили навещать его на носовую часть парохода. Бедный пес жаловался и пробовал, сгибая лапку, не то затянуть нас к себе в клетку, не то удержать возле. На фелюге его укачало, и он в гостинице вел себя тихо — тихо, как больной. Я думал, на пароходе, что уж если доберусь до постели, то усну сразу, но всю пароходную сонливость как рукой сняло. Я уснул довольно скоро, но сон на море быстрее и непобедимее охватывал меня, и я еще глубже уверовал в то, что морской сон — особое явление, имеющее свое название. Проснулись мы рано, и я убедился, выйдя на балкон, что ночное ощущение не обмануло меня — Адлер лежал на плоском берегу. Горы тут отодвинулись далеко вглубь, но зато и угадывалось сразу, что это настоящие горы. Вершины их скрывались в облаках. А некоторые поднимали головы свои и над облаками. Вторая особенность Адлера заключалась в том, что море тут казалось более синим, чем в Туапсе. Вскоре пришел договариваться владелец брички, пожилой грек, с которым Василий Соломонович вскоре заговорил по — грузински. Второе «вскоре» не нужно. Выяснилось, что грек владеет четырьмя языками: грузинским, греческим, армянским и русским, то есть одним больше, чем Эразм Роттердамский, о котором мы проходили только что. Того называли трехъязычным чудом. Договорившись, мы стали сносить свой багаж на бричку. Она была несколько просторнее почтовой, и над ней возвышался плоский навес, или тент, украшенный бахромой, укрепленный на двух штангах. И мы отправились в путь.

9 октября.Кони бойко побежали по широким, немощеным, заросшим ажиной у заборов улицам Адлера. Магазины здесь так же мало походили на магазины, как наша гостиница на гостиницу. Вдруг один из беленьких домиков в садике обнаруживал вывеску: «Бакалейная торговля Пирцхалава». Или, что еще удивительнее: «Аптека». Вскоре мы увидели церковь, во дворе которой стоял маленький, старенький домик. И Василий Соломонович рассказал нам, что в этом домике жил декабрист Бестужев- Марлинский, когда он был сослан на Кавказ. И я долго верил этой легенде, даже когда уже прочел, что Марлинский был убит при взятии мыса Адлер. Мы выехали в долину Мзымты, которая перед впадением в море разбивается на несколько рукавов. Весной и при сильных дождях в верховьях реки рукава эти разливаются в единый поток, поэтому над ними идет самый большой на шоссе [мост] в четыре, кажется, пролета. К нашему огорчению, мост этот остался вправо от нас по дороге в Гагры. А мы свернули на Краснополянское шоссе, вверх по течению Мзымты. И вот начался длинный день, дорожный день, в течение которого переживаешь несколько жизней. Плоской безлесной долиной мы ехали утром. И вот мы вступили, наконец, в высокие леса. Липы. Каштаны. Дубы, дубы. Грек остановил коней и приказал со своей суховатой и строгой повадкой, чтобы мы вылезали и шли смотреть самшитовый лес. А не хотим — как хотим. И мы захотели. И не пожалели об этом. Мы вошли в нечто серебристо — зеленое — так мне представляется это теперь. Неширокие и невысокие стволы кавказской пальмы были перевиты лианами и сухим длиннобородым мхом. Это был не лес, а морское дно. Чудо. А грек говорил нам, что это очень красиво, и суровое лицо его становилось все добрее и добрее. И он открыл нам, что это дерево тяжелое, как железо. Тонет в воде. Нож его не берет. Чудо! Потом он приказал садиться.