Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

4 ноября.А Жоржик все приглядывался к себе. Все делал опыты. Однажд ы он заявил, что человек получает достаточно жидкости, помимо воды, и в течение двух дней не пил воды. Это, как теперь понимаю, не было особенно тяжелой жертвой — мы и в самом деле потребляли большое количество молока, чая, супа. Но и мы, и сам Жоржик отнеслись к этому опыту с опаской. И Жоржик к концу второго дня побежал к роднику, который, кстати, журчал у самого нашего дома, и стал пить с жадностью. Почувствовал, что без воды ему не выдержать ни минуты. Кстати, у ручья, который начинался от нашего родника, и шли наши главные игры в плотины, заливы, корабли. Здесь игры эти оформились, выработались правила. Мы поделили ручей на участки. Каждый волен был делать в своем уделе, что хочет, мне удалось сделать глубокую, удобную гавань и канал. Иногда у нас начиналась морская война: мы пускали друг на друга корабли. Опрокинувшийся считался взятым в плен. И тут мне посчастливилось — я изобрел непобедимый корабль. Он был некрасив, я был по- прежнему неуклюж и не мог вырезать кораблик получше. Это был грубо обтесанный урод с высокими бортами, неуклюжий на вид. Я объявил, что у него два двигателя, два винта с обоих концов, в какую сторону он идет, там, значит, у него и нос. И самое главное, я привязал к его килю камешек. И теперь никакая сила не могла его опрокинуть. Василий Соломонович, который знал об играх наших во всех подробностях, сказал, что корабль мой напоминает знаменитую «Поповку», монитор, стоящий в севастопольском порту. И это мне польстило. А Жоржик все приглядывался и задумывался. Однажды он заметил, что кот живет с большим наслаждением, чем человек. Он спит и, проснувшись, трется мордочкой о подстилку, валяется от удовольствия. И вечером, ложась спать, Жоржик, полушутя, полусерьезно, попробовал уснуть с таким же удовольствием, как кот. Он валялся на спине, мурлыкал и мяукал тихонько. А старшие посмеивались. И я удивлялся простоте отношений.

5 ноября.В любую погоду Жоржик уходил гулять один и подолгу гулял в одиночестве. И это и огорчало, и удивляло меня. Я чувствовал, что не мог бы провести так много времени в одиночестве, соскучился бы. Я завидовал и при этом с грустным уважением. Я слишком любил Жоржика, чтобы завидовать со злобой. Однажды я напросился и пошел вместе с ним в его далекую прогулку. С утра стоял туман. Моросило. Мы пошли в резиновых плащах. Скоро начался дождик. Пройдя просторную поляну с огромным грецким ореховым деревом, мы вышли на шоссе. Жоржик, согласившийся на мое участие в прогулке, с неприятной улыбкой молчал. Молчал и я. Внизу в тумане шумела Мзымта. Вот и мост, сложенный из бревен. Дождь усилился. Резиновый плащ томил и грел, как согревающий компресс, а Жоржик все шагал вперед. Повернул он на шестой версте. Не замедляя шага, повернул к дому. Ноги скользили по размокшей дорожке у шоссе, а на самом шоссе щебень обжигал натруженную ступню. Я шел в тонких промокших чувяках. У самой Красной Поляны я отстал шагов на пятьдесят, но мой мрачный спутник и не оглянулся. Так прошли мы, проделав под дождем больше десяти верст; почти пробежав это расстояние к дому Золотухиных. Старшие уже пообедали. На опустевшей просторной террасе мы наконец уселись, но я не почувствовал от этого никакого облегчения. Меня мутило. Обед я съел только потому, что в меня вбили уважение, почти религиозное, к этому процессу. Особенно отвратительными показались мне сырники. Когда мы вышли от Золотухиных, мне стало совсем худо. Я едва успел добежать до каких — то кустов — и меня вырвало. Такие вещи у нас не полагалось скрывать, и я сокрушенно доложил об этом происшествии Марье Александровне. Она встревожилась. На другой день сообщила об этом Золотухину, и мы стали обедать в затейливой даче недалеко от Левшиных. А Жоржик дня через два нашел и показал мне в одной из своих брошюр о питании, вегетарианстве, спорте, что сильное физическое утомление вызывает рвоту.

6 ноября.Приходит время расстаться с Красной Поляной. Я как буд то рассказал все? Забыл, что у Истамановых был «кодак» и черный металлический треножник к нему. Помню наш двор с кукурузными джунглями, горы, дачу, особенно яркие и перевернутые вверх ногами в матовом стекле аппарата. Целый альбом снимков привезли Истамановы с собою. Были они и у нас, да все потерялись, ввиду полного отсутствия альбомов. Что еще забыл? Забыл сказать, что когда Марья Александровна вела учителя, старого своего учителя к калитке нашей дачи, то она и смеялась, и плакала, и гладила нежно руки старика. Вот мы идем гулять. Веселый мальчик лет пяти, русский, судя по одежде, местный житель, сидит на заборе. Василий Соломонович заговаривает с ним, мальчуган отвечает весело и смело. Речь идет о том, сколько у человека пальцев на руке. Мальчик утверждает, что пять. Василий Соломонович заставляет его считать и так ловко прячет один палец, что мальчик восклицает; пораженный: «Смотри — ка — четыре!» Мы гуляем по горе. Встречаем человека, который заговаривает с Василием Соломоновичем. Он немолод, одет в белый костюм, не то выбрит, не то носит подстриженную седую бородку — забыл. Улыбается он несколько актерски — благосклонно. Он оказывается профессором- юристом по фамилии Кулаковский или Куликовский из Одессы или Киева. Это первый профессор, которого я вижу в своей жизни. Он благосклонен к нам, младшим, и поэтому нравится мне. Впоследствии я с грустью узнал из газет; что он черносотенец. Однажды, когда мы обедали на затейливой даче, за одним столом с нами оказались студенты — участники какого — то пешеходного путешествия. Блондин — студент, загорелый, как загорают блондины, не коричневый, а красный, смело заговаривает и шутит с Василием Соломоновичем. Мы с ужасом ждем, что Василий Соломонович его осадит, что и происходит быстро. Но студент весело смеется, покоряет этим директора. И я любуюсь храбрецом. Фамилия его Иконников.

8 ноября.И вот наконец пришел конец нашей жизни в Красной Поляне. Душа моя, особенно мягкая и податливая в то лето, сохранила живые и печальные впечатления того времени до сегодняшнего дня. Шум воды в сырых ореховых зарослях. Стук камней под водой, когда мы строили плотину. Вода летит по вновь прорытому каналу, сначала мутная, но светлеющая с каждым мигом. И вот кажется, что ручей всегда так и бежал, раздваиваясь у гряды булыжников. Печальные вечера, когда кажется, что дома непременно что — нибудь случилось. Глупые письма домой, которые я писал уже непросто, после того как Михаил Александрович похвалил мое сочинение и после стихов, в которых ничего не умел сказать. А главной моей печалью была ненависть, холодная и неумолимая, с которой относился ко мне Жоржик. Я понимал это чувство — ведь сам я так же возненавидел Матюшку Поспеева, но ужасался. Если выразить эти чувства в двухтрех словах, то они сводятся вот к чему: «За что ты меня ругаешь — я хороший!» Но жил я с наслаждением, много смеялся, все острил. И не ссорился, а старался смягчить своего нового врага. И вот пришло время нам уезжать. Знакомые корзины и чемоданы уложены. Приготовлена корзинка с провизией: жареная курица, крутые яйца, сыр слоистый, столь мною любимый. (Он похож на грузинский сыр сулугуни, но крупнее, шире и не такой соле — ный.) Знакомый грек, тот же, что вез нас из Адлера, заезжает за нами. Мы выезжаем под дождем, но вот он затихает, облака, задевавшие верхушки деревьев, тают. Вот мы едем по главной улице, вот огромное ореховое дерево и широкая дверь, и ступеньки в столовую, где мы обедали в первое время. Написав это, ощутил вдруг вкус самого частого блюда: «тефтели по — гречески», красный томатный соус.