Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

17 ноября.Я не помню, где мы ночевали. Помню только грустное приключение за перевалом. Одна из трех наших лошадей вдруг упала, с трудом, шатаясь, поднялась она после того, как извозчик вылил на нее несколько ведер воды. Ее привязали позади, а ночью, пока мы спали где — то на постоялом дворе, лошадь околела. Извозчик отказался везти всех нас на паре. Дальше мы поехали на почтовых. Мария Александровна загрустила, как всегда при непредвиденных расходах. И когда мы выехали с восемнадцатой версты, она не могла перебороть себя и сказала, что если бы не я, то можно было бы всей семьей разместиться на почтовой тачанке. Но, когда я стал доказывать, что все равно и вчетвером и с большим количеством багажа пришлось бы взять две тачанки, Мария Александровна спохватилась, быстро согласилась со мной и стала особенно ласковой и доброй со мною. И вот уже третья верста и мост, и больница, и реальное училище. Приехали! Дома встретили меня ласково. За это время, оказывается, Валя переболел коклюшем, переболел коклюшем и кто — то из Соловьевых. Теперь стал понятен и мой кашель. Я перенес коклюш в очень легкой форме, потому что путешествовал. Ну вот и все. Я рассказал, с огромным трудом удерживаясь от сочинительства, только то, что помню. Вероятно, при описании парохода смешались впечатления от нескольких поездок того времени. Но только при описании самого парохода. Неверно, описывая первое впечатление от утреннего Адлера, написал я: «Бакалейная торговля Пирц- халава». Эту фамилию увидел я много позже. В 14 году, когда мы ходили пешком с Юркой Соловьевым в Красную Поляну, такую вывеску мы увидели на базаре на маленьком колбасном ларьке: «Торговля Готошга, Цхомария и Пирцхалава». А все остальное правда, правда до мелочей. Я писал и не верил, что все вспомню и назову.

18 ноября.Но когда я называл одно, освещалось и выступало другое. Все эти впечатления определяли многое в моей жизни. Всегда. Они никогда не умирали. А может быть, крепли. Многое из того, что пережито сорок один год назад, я не мог бы описать тоща. Итак, я вернулся в Майкоп, в будни, в жару, в пыль. Деревья уже начинали желтеть. Тополь во дворе у Соловьевых уже обнажился наполовину. В городском саду листья шуршали под ногами. Мама была у Истамановых, заплатила мою долю летних расходов. И сказала, вернувшись, с горечью: «Марья Александровна говорит, что у тебя замечательный характер — сдержанный, спокойный. Это, значит, ты дома только так распускаешься?» А я, как дурак, стал доказывать сбивчиво и бессмысленно, что у Истамановых я был вовсе не сдержанным. Вернувшись домой, я недели две у Истамановых не был. Я, по сохранившемуся у меня на всю жизнь свойству, обиделся с опозданием. Я как будто только теперь понял, что Жоржик меня не то что невзлюбил, а просто возненавидел. Зашел я к ним по какому — то делу. Марс встретил меня, как всеща встречал своих после разлуки — прыгал, стараясь меня лизнуть в лицо, плясал, скулил от избытка чувств. Все улыбались, глядя на Марса, и только Жоржик улыбался неприятной улыбкой. И я через некоторое время, встретив его вечером на улице, напал на него за то, что он обижал меня все лето. Я сказал, что сам понимаю, что человек может вдруг, ни с того, ни с сего, невзлюбить другого. Я сам так невзлюбил Матюшку. Но тем не менее — почему Жоржик так грубо обижал меня. Он выслушал меня хмуро, — мы сидели на лавочке возле дома Иванова, — потом сказал: «Сам же ты говоришь, что это бывает ни с того, ни с сего». А через несколько дней Марья Александровна со слезами на глазах сообщила мне: «Марс околел». Она думала, что бедный пес уснул под кустом, а он был мертв!

19 ноября.Когда мы ехали, он бежал пешком и погиб! Переутомился бедный Марс. Ведь пока мы ехали все вперед и вперед, он колесил вокруг, скрывался в лесу и догонял нас с такой быстротой, что уши хлопали. Он был все время в напряжении — то в клетке на пароходе, то охраняя нас от чужих людей в чужих краях. Итак, к началу занятий осенью 1910 года мы приступили с опозданием. В этом году у нас появился новый учитель — Иван Павлович Кавтарадзе. Это был поджарый, ладный человек, очень энергичный, крайне самолюбивый и честолюбивый. Он преподавал естественную историю. У нас, кажется, химию. Насколько каждое лето запомнилось мне твердо, настолько смутно помню я учебный год. Повторяю, умственно развивался я туговато. Все мы с каждым годом развивали и совершенствовали одно умение — выучить урок к тому дню, когда спросят; угадать, когда надо было решать, притворяться понимающим. Я теперь почти всегда был весел, и жизнь казалась мне праздником. И весь класс у нас подобрался веселый. К пятому классу от приготовительного дошло немного. Прибавились второгодники, и среди них мой мучитель Ленька Жураковский. Впрочем, к пятому классу он, кажется, отстал и от нас. И появился новый ученик Сашка Агарков. Это был маленький, худенький мальчик с большим носом и маленьким ротиком. Вид он сохранял всегда насмешливый, скептический. Но при этом резко отличался от всех нас одним свойством — воспитанностью. Несколько внешней, правда. Он был одет аккуратно. Причесан на пробор. Башмаки вычищены. По учению занял одно из первых мест. Мы оказались на парте рядом и скоро подружились. Подружился я к этому времени и с Васькой Муриновым. И он был ростом совсем мал. Меньше всех в классе. И угрюмо подшучивал над этим. Он и Жоржик все искали и носили друг другу книжки о росте. И обсуждали их.

20 ноября.Не помню, рассказывал ли я, что в восемнадцати верстах от Майкопа в станице Ханской жил довольно известный толстовец Скороходов. Это был красивый, стройный бородатый человек, уже начинавший седеть. Особенностью его было то, что, когда он улыбался, морщины у его глаз собирались правильными лучиками, что мне почему — то очень нравилось. То, что он был близок к самому Толстому, его суровая, несколько важная повадка возбуждала во мне, грешнике, уважение, близкое к страху. Мама осуждала его за то, что он своим взрослым детям не дал образования. Дети, по слухам, уже роптали на это. По мнению мамы, это являлось насилием над детьми. «Кончили бы университет, тогда и выбирали себе путь». Однажды мы поехали к Скороходовым в гости. Было это летом. Ехали мы всей семьей. Увидев в поле огромную свинью, мама сказала: «Вон окорок пасется», что Валя, к общему удовольствию, принял буквально. Скороходовы жили над Ханской, на высоком месте, близко к Белой, которая блестела внизу под обрывом. Обстановка в усадьбе была подчеркнуто скромной, как бы самодельной. Старшие мальчики, собственно говоря, даже юноши, держались замкнуто, даже сердито. Это я отнес к тому, что они были недовольны отсутствием высшего образования. Одна из старших дочерей показалась мне похожей на простую казачку — широкоплечую, застенчивую и румяную. Вторая была белее, женственнее, мягче. Одна из них, кажется, была замужем за болгарином, по имени Христо Досев. Помню и его, бледного, похожего на Христа, только не православного. Впрочем, его я видел, кажется, позже. Младшая дочка носила славное и странное имя — Детика. Так назвала она себя в детстве. Она была моложе меня года на два и очень понравилась бы мне, если бы не уважение, похожее на страх, и сознание собственной греховности, скорее суетности, внушаемое всем домом.