Евгений Шварц - Мемуары

Евгений Шварц. Портрет работы Н. П. Акимова. 1938 год.

К. И. Чуковский. Портрет работы Ю. Анненкова. 1921 год.

Дом у Преображенского собора в Петрограде, где жил К. И. Чуковский в 1920‑е годы.

В.В.Лебедев. 1925 год.

С. Я. Маршак и В. В. Лебедев. 1930‑е годы.

В. В. Лебедев. Иллюстрация к стихотворению С. Я. Маршака «Цирк». 1929 год.

— А вас, товарищи, я обвиняю в том, что вы перестали писать сатиры о детях!

И немедленно, сделав томные глаза, Чуковский пробормотал в ответ:

— Да — да — да! Это национальное бедствие!

На несколько мгновений словно окно открылось, и на меня пахнуло веселым воздухом двадцатых годов. Но не прошло и пяти минут, как Корней Иванович перестал слушать, перестал замечать знакомых, и я почувствовал себя в старой, неизменной полосе отчуждения. Прищурив один глаз, ступил он в сторону за занавеску к выходу и пропал, как будто его и не было. Удалился в свою пустыню обреченный на одиночество старый белый волк.

Году в двадцать седьмом, когда работа в Детском отделении Госиздата вошла в колею, мы часто ездили в типографию «Печатный двор» [24] Печатный двор — старейшее старейшее полиграфическое предприятие Ленинграда. Значительную часть его продукции составляют детские книги и журналы. «Печатный двор» занимает целый квартал позади Петропавловской крепости . , на верстку журнала или очередной книжки. В те дни я был особенно озабочен, обижен близкими друзьями, домашней своей жизнью, но эти поездки вспоминаются как бы светящимися, словно картонажи — ки со свечкой внутри. Они сияют своим воображаемым игрушечным счастьем. В дни таких поездок я наслаждался игрушечной, непрочной и несомненной свободой.

По роковой, словно наговоренной бездеятельности моей я с неохотой пускался даже в этот легкий путь. Откладывал поездку на самый последний срок. И у Геслеровского переулка, среди плохо знакомых улиц Петроградской стороны, меня вдруг поражало чувство освобождения от домашней и редакционной упряжи, не бог весть какой тяжелой, но все же натирающей плечи. И я не мог понять — зачем я скрывался, прятался от праздника.

Я шагаю по переулку, напоминающему — не хочу угадывать что. Так свободнее. Как будто Екатеринодар в самом раннем моем детстве. Не вглядываюсь. Вот и кирпичный забор и кирпичные стены «Печатного двора». И любимое с донбассовских времен, со «Всесоюзной кочегарки» [25] Газета в г. Макеевка, где Шварц и его друг Михаил Слонимский работали репортерами летом 1923 года. Ответственным секретарем «Всесоюзной кочегарки» был Н. М. Олейников, которому суждено было стать «другом и злейшим врагом и хулителем» Шварца (см. «Превратности характера»).　В описываемое время Шварц сотрудничал в знаменитом детском журнале «Еж». обаяние типографии, работы ощутимой, видимой, охватывает меня. Сдав материал в верстку, поговорив с метранпажем и наборщиками, я отправляюсь бродить по всему зданию «Печатного двора», подчиняясь все тому же чувству свободы.

Только что привезенный из Германии офсет, его начинают осваивать, он на ходу. Смотрю и смотрю, и не могу поймать повторяемости, машинности движений его многочисленных рычагов. И вдруг в блеске никелированных частей, в мостиках и лестницах, я сильно, но коротко, всего на миг, вспоминаю нечто праздничное, давно пережитое. Что? Так я смотрел в ясный день, чувствуя, как дрожит палуба, в застекленный сверкающий люк машинного отделения на пароходе и…

И страх охватывает меня. Мне страшно спугнуть полное радости воспоминание, страшно утратить чувство свободы. Я не смею восстановить, разглядеть, что пережил когда — то, откладываю. Потом, потом! И убегаю.

При входе в литографию оглушительно гремит машина, моет литографские камни. Тяжелое квадратное корыто трясется и трясется, катает по камням стеклянные шарики. Я вхожу в светлые и просторные комнаты литографии. Здесь в свои наезды встречаю я непременно кого — нибудь из гвардии Владимира Васильевича Лебедева [26] Лебедев, Владимир Васильевич (1891–1967). До революции сотрудник «Нового Сатирикона». Затем, как живописец и график, был одним из лидеров пореволюционного авангарда. Реформа книжной графики, проведенная В.В.Лебедевым, повлияла на эту область искусства во всем мире. О В.В.Лебедеве см. также интересные воспоминания И.Н.Кичановой-Лифшиц, «Прости меня за то, что я живу…». Нью-Йорк, «Хроника-Пресс», 1981. . Он заведовал в те дни художественным отделом Детгиза. И держал молодых художников строго. Они обязаны были сами делать рисунки на литографских камнях, следить за печатанием своих книг.

В те дни Владимир Васильевич Лебедев считался лучшим советским графиком. Один художник сказал: «Лебедев настолько опередил остальных, оторвался, что трудно сказать, кто же следующий».

Он работал непременно ежедневно, не пропуская. С утра приходила к нему натурщица. Потом он трудился над иллюстрациями книг. Потом шел в редакцию, где пристально, внимательно, строго разбирал иллюстрации учеников.

И боксом занимался он столь же пристально, рассудительно. Он даже был до революции чемпионом в каком — то весе. И в двадцатые годы на состязаниях занимал он места у самого ринга, вместе с судьями. А дома возле кровати висел у него мешок с песком для тренировки. И он тренировался так же истово, как иные молятся.

Но несмотря на ладную свою фигуру, он не казался человеком тренированным, спортсменом в форме. Вероятно больше всего мешала лысина во всю голову и несколько обрюзгшее лицо с дрябловатой кожей. Брови густые, щеткой, густые волосы вокруг лысины увеличивали ощущение беспорядка. Неприбранности. Неспортивности.

И одевался он старательно, сознательно, уверенно, но беспокоил взгляд, а не радовал, как человек хорошо одетый. И тут чувствовалось что — то не вполне ладное, как в лице его. Матерчатый клетчатый картуз с козырьком вроде французского солдатского кепи, клетчатое полупальто, какие — то невиданные полувоенные длинные до колен ботинки со шнуровкой — нет, глаз на нем не отдыхал, а. уставал.

Талант Лебедева не вызывал сомнений, — ведь дух божий веет, где хочет, даже в душах демонических, дьявольских. Но в данном случае об этом не могло быть и речи. Душа Лебедева была свободна и от бога и от дьявола. Дух божий веял в душе сноба, который всякую веру нашел бы постыдной. Кроме одной.