Евгений Шварц - Мемуары

Если мы сопоставим два мемуарных сборника — «Мы знали Евгения Шварца» и «Неизданный Булгаков. Тексты и материалы», — то нас не может не поразить та легкость, с какой материалы одной книги могут быть перемещены в другую и обратно; стоит только вычеркнуть некоторые конкретности: имена, даты, названия. Все наиболее существенное в изначальных жизненных обстоятельствах и в психологическом облике двух самых известных русских драматургов пореволюционной эпохи удивительным образом совпадает [1] «Мы знали Евгения Шварца», Л. — М., «Искусство», 1966; «Неизданный Булгаков. Тексты и материалы», ред. Элендеа Проффер, Ann Arbor, «Ardis», 1977. .

И дело тут не в том, что панегиричность, свойственная многим мемуаристам, уравнивает все и вся. Речь идет о действительном сходстве черт характера и фактов биографии (до поры до времени).

Заметим сразу, что никто из известных нам мемуаристов такой параллели не проводит. Это мы, позднейшие читатели мемуаров, удивляемся сходству изображенных обликов и событий.

Самые общие черты подобия распознаются уже в паспортных сведениях.

Писатели принадлежали к одному поколению — Булгаков родился в 1891, а Шварц в 1896 году. Оба воспитывались в интеллигентных семьях на юге России. Оба получили университетское образование: Булгаков — медицинское, Шварц — юридическое. И обоих годы социальной смуты словно бы освободили от предначертанного жизненного поприща.

Оба ринулись в столичные города (один в Москву, другой в Петроград), чтобы целиком посвятить себя литературе.

Впрочем, все эти совпадения не удивительны. Потоки молодых людей в то время были увлечены центростремительной силой, формировавшей новый социум.

Отметим более специфические черты сходства между двумя писателями.

Психологически оба принадлежали к одному и тому же, или по крайней мере очень сходному, человеческому типу. Признанные острословы, мастера импровизации, пародии, имитации, то есть люди с большой долей актерского в характере и поведении — недаром оба с младых ногтей тяготели к сцене. Эти качества и связанная с ними общительность, жизнелюбие, почти постоянная веселость, делали их неизменными председателями застолий, желанными гостями на любой богемной вечеринке. Эти свои природные дарования и тот и другой на первых порах использовали, главным образом, для литературной поденщины: Булгаков сочинял для заработка газетные фельетоны, Шварц — мелкие вещи для детских журналов и издательств.

И в то же время в обоих было нечто, не соответствующее традиционному «актерскому» типу. Обоим были свойственны периоды мучительной рефлексии, сомнений в своем призвании, способностях и судьбе.

Теперь, когда труды и дни обоих уже принадлежат истории и, в основном, неплохо нам известны, мы видим, наконец, и наиболее существенную параллель: и Булгаков, и Шварц с начала и до конца отстаивали свою литературную независимость от посягательств господствовавшей идеологии, упорно и порой отчаянно сопротивлялись попыткам втянуть их творчество в русло пропагандистского искусства. Оба стремились во что бы то ни стало сохранять и развивать в своей работе гуманитарные и эстетические ценности русской литературы. И оба, вечно балансируя между двумя пропастями — отказа от своих творческих принципов и неверия в свои творческие силы, — упорно шли своей опасной тропой к тому предельному самовыражению и, одновременно, к той наиболее правдивой литературной модели реального мира, которая представлялась обоим в виде некоей главной прозы.

Мы не будем здесь останавливаться на сходстве стилистических пристрастий Шварца и Булгакова (вплоть до таких совпадений, как изобретение одного и того же анекдота — обыгрывания имени персонажа Иван Грозный в пьесе Шварца «Клад» и Булгакова «Иван Васильевич»). Для нас существенно было бы выявить, что же, все — таки, разнилось в жизненных обстоятельствах этих гениальных людей, что привело их от столь сходных стартов к столь разным финишам.

Мы никогда не получим исчерпывающего ответа на этот вопрос, но сравнение литературного и культурного окружения двух писателей выявляет такую полную противоположность, что фактор влияния среды на их литературные судьбы становится самоочевидным.

Те характеры, идеи, мнения, которые окружали Булгакова, заставляли его на каждом шагу сомневаться в собственных творческих импульсах, искушали его призраком компромисса и благополучия, то есть вели разрушительную по отношению к личности Булгакова работу. То, что обе попытки главной прозы Булгакова — «Театральный роман» и «Мастер и Маргарита» — при жизни автора не увидели света, можно объяснить трагическими обстоятельствами эпохи. Но то, что оба произведения практически остались незавершенными, отражает уже внутреннюю трагедию писателя.

А в среде, окружавшей Шварца, культивировались литературные традиции, взгляды и вкусы, гармонично сочетавшиеся с его собственными устремлениями, поощрявшие и стимулировавшие его самые радикальные опыты.

Все это отражено в конкретных и достоверных свидетельствах.

В кризисный для Булгакова период близкие ему люди уговаривали его сочинить «юбилейную» пьесу о диктаторе.

В трудное для Шварца время (примерно десятилетием позже) немногие уцелевшие за годы войны и террора друзья, тем не менее, своими советами, интересом и восхищением поддерживали его в писании главной прозы . Хотя для всех было ясно, что это было писание в ящик стола, да и небезопасное к тому же.

Судьбы писателей сложились по — разному, потому что в начале двадцатых годов Булгаков приехал в Москву и прожил остаток своей жизни в Москве, а Шварц почти одновременно приехал в Петроград и укоренился в этом городе, пережив Булгакова на восемнадцать лет.

Два сходных по темпераменту и литературному направлению писателя оказались членами культурных общин не только разных, но и противопоставленных в новейшей культурной истории России.

В новой столице, Москве, была власть, в Москве были деньги, из Москвы исходили все коренные перемены (главным образом, отмены) в культуре русской интеллигенции.

Литературную атмосферу Москвы определяли интеллектуальные нувориши: «югозападники», лефовцы, конструктивисты. Маяковский, Сельвинский, Багрицкий, Катаев, Ильф, Петров, Олеша — при всей разнице в дарованиях, нравственных потенциалах и художественных ориентациях их объединяло одно: радикальное отрицание русской культурной традиции (всего, что они именовали «интеллигентщиной») и стремление отожествить себя с новым режимом, заменить искание собственной идеологии (богоискательство, правдоискательство — всё это скомпрометированная «интеллигентщина») радостным и безопасным принятием идеологии официальной.