Евгений Шварц - Мемуары

Но чего же лишается художник в результате установки на чистый артистизм? Шварц выносит ответ на этот вопрос в самый конец рассказа, под ударение: возможности сказать всё . К этому моменту мы уже способны понять, что автор имеет в виду под этим «всё». Ведь в рассказе, с самого начала, звучала и другая тема: боязнь спугнуть нечто очень глубинное, связанное с самыми ранними детскими воспоминаниями. «Всё» — это полное самовыражение, но включающее в себя и моральный суд художника над явлениями жизни (ересь с точки зрения чистого артистизма).

Внешне мягкая манера Шварца слегка вуалирует ту решительность, с которой он восстанавливает право морали на место в русской литературе. Он неспроста берет самые традиционные, скомпрометированные по мнению литераторов 1920–1930‑х гг. темы для утверждения своей истины. Таково, например, присутствие нищих в его рассказах.

Нищие были символом сентиментальной пошлости для писателей 1920‑х, бард которых пел: «Мы разучились нищим подавать…» Нищий как символ несчастья, как объект литературного сострадания был изгнан из литературы (изгнание это началось еще на страницах прозы Горького). Зато нищий как некий идеал свободы от социальной или моральной регламентации занимает у литераторов этой поры видное место (что тоже можно возвести к Горькому). У Платонова почти все герои нищие. Образ нищего постоянно, всю жизнь, занимал Олешу и Зощенко. В исповедальных вещах («Ни дня без строчки», «Перед восходом солнца») оба признаются, что этот образ владел их сознанием, пугая Зощенко, маня Олешу (который в конце своих дней и превратился в московского нищего). Превращение в нищего — вот путь «чистого художника» Кавалерова. Подлинный нищий, просящий подаяния, мог в этой литературе быть только объектом иронического описания, демонстрации изобразительного мастерства, как у Бабеля, как у Ильфа и Петрова («Дай миллион, дай миллион…») и у многих других.

«Поэтоподобные» нищие Шварца как раз не привлекали. А вот традиционные бродяги и попрошайки изображены у него с пониманием, без обычной для его манеры иронии. Они тоже мы , тоже пассажиры вагона, делят общее несчастье, общую нищету. В «Превратностях характера» очень знаменателен эпизод с Житковым, который осмеливается выступить против самого обожествляемого Ленина за его попытку отменить сострадание к нищим (интерпретацию этого эпизода см. в наших комментариях к тексту).

Итак, Шварц одним из первых начал возвращение русской литературы на традиционные для нее морализаторские позиции. При этом он, конечно, не превращался в проповедника, ибо, как мы видели, решал нравственные проблемы на личном, экзистенциальном уровне и не отказываясь от игры и артистизма.

«Главная проза» требовала нового стиля, и стиль этот Шварц нащупывал тем более осторожно («И страх охватил меня… боязнь спугнуть…»), что на его долю уже выпало однажды прежде открыть и разработать новый стиль, ставший образцом многочисленных подражаний; инерции собственного стиля он стремился теперь избежать.

Основной стилистический прием, обеспечивавший своеобразие шварцевской драматургии и прославивший ее, это прием стилистического контраста, неожиданного соединения разных стилистических слоев. Поэтому так врезались в память, превращались в крылатые цитаты и входили в идиоматику русской интеллигенции все эти знаменитые фразы Шварца:

Скотина не хочет понять, что главное в нашем путешествии тонкие чувства. (Грубое ругательство вставлено в высказывание, стилизованное в духе сентименталистской прозы.)

Я могу вам представить полный список его преступлений, которые еще /…/ только намечены к исполнению. (О сказочном злодеянии повествуется языком бюрократических переговоров.)

Пожалейте нас, бедных убийц… (В инфантильно — сентиментальную формулу вставлено слово «убийцы».)

…что это за жизнь была без короля! Мы просто истосковались! (Казенно — патриотические возгласы дополняются фразами в стиле «жестоких романсов».)

Придайте мне позу крайней беззаботности. (Сугубо описательный оборот используется в прямой речи, да еще обращенной на самого произносящего.)

Мама, застрели — ка его! (Подчеркнуто бытовым тоном предлагается убить человека.)

Собственно, тот же принцип стилистического парадокса положен и в основу всех характеров драматургии Шварца: дурашливые короли, деловитые разбойники, инфантильные министры, Баба Яга, умиленно сюсюкающая сама с собой, поэт, по совместительству работающий палачом (sic!) и пр.

Это было нарочитое обнажение приема. Сталкивая идиомы несоприкасающихся обычно стилистических слоев, Шварц не только наделял своих героев выразительными речевыми характеристиками, но и попутно разоблачал шаблоны мышления и поведения, отраженные в речевых окаменелостях. В поздней прозе он больше заинтересован в позитивной словесной работе, ищет наиболее точных, адекватных психологическим нюансам слов, возвращая при этом многим простым словам утраченную в шаблонном употреблении энергию.

Вдумчиво и почтительно слушаясь самого себя … — внешне это напоминает парадоксальную конструкцию типа Придайте мне позу крайней беззаботности! , когда в стилистическое клише Вдумчиво и почтительно слушаясь [кого — то] (норма) подставляется'в качестве одного из членов ненормативный (невозможный!) вариант самого себя . Но по существу мы имеем здесь дело с совсем иным стилистическим явлением. В парадоксальной конструкции происходит пародия и разоблачение: несоединимые слова и выражения при соединении взрываются, обнаруживая свою семантическую пустоту или извращенность. Другое дело в анализируемом примере. Эта фраза неупотребительна не в силу стилистической несовместимости ее составных частей, а в силу того, что отраженная в ней жизненная ситуация морально предосудительна.

Обычно же самое содержание передается конструкциями, несущими в себе элемент осуждения, например, Он слушает только самого себя . Необычным употреблением обычной стилистической конструкции Шварц достигает распространения художественного эффекта:

1) внимание читателя привлечено больше, чем этого можно было достичь применением обычного клише типа Он слушает только самого себя ;

2) нешаблонное употребление, нарушая автоматизм читательского восприятия текста, повышает внимание к «внутренней форме слова»;

3) углубляется объективная психологическая характеристика образа, т. к. ситуация общения, когда кто — то «вдумчиво и почтительно» слушает кого — то, всем хорошо знакома, переводя слушание на «самого себя», автор этой операцией открывает для нас индивидуальную психологию этого эгоизма, его особенную внутреннюю физиономию (что было бы невозможно при употреблении клише: мы бы знали, что речь идет об эгоисте и только);