Евгений Шварц - Мемуары

Для художника идеологическая капитуляция самоубийственна, и Шварц не без ужаса цитирует в своей прозе лозунг этой среды: «Время всегда право».

Пожалуй, не только русская, но и всемирная история не знавала прежде такого воинствующего конформизма. Одна из отвратительнейших человеческих эмоций — зависть стала добродетелью попутчиков. Олеша опоэтизировал страстное желание убогого своего Кавалерова стать таким же, как румяный, готовый к труду и обороне физкультурник с массового плаката [2] Ироническим комментарием к «Зависти» Олеши явилась подлинная судьба прототипа Володи, известного московского футболиста двадцатых- тридцатых годов Андрея Петровича Старостина. Приглянувшийся Берии спортсмен был арестован по фантастическому обвинению (это обвинение заслуживает отдельного рассказа) и переведен, таким образом, из родного «Спартака» в эмведешное «Динамо». . Но, чтобы понять моральный пафос шварцевской прозы, нам нужно поглубже разобраться в идеологии московских литературных конформистов.

И Маяковский, и Катаев, и вся прочая преуспевающая Москва двадцатых годов — искренне ли, цинично ли стремились они встать под красные знамена, по сути исповедовали не марксизм и даже не его маккиавелистически — ленинскую версию. Они скорее подлаживали под марксизм свой бунт против «устаревших» христианских, гуманистических устоев, свое вульгаризированное ницшеанство. И, соответственно, в их творчестве упор делался не столько на марксистские, сколько на квазиницшеанские идеи.

Если и не всегда практиковалась, то, по крайней мере, на всех углах декларировалась отмена жалости, сострадания, самоанализа. Вспомним хотя бы Багрицкого (пример особо показательный, потому что, в отличие от Катаева, Багрицкий, судя по всему, был по природе человеком мягкосердечным). Все его программные сочинения, будь то «Февраль», «Дума про Опанаса» или «Смерть пионерки», изображают страдание, насилие, жестокость в несвойственном предшествующей русской литературе ключе: без сострадания, без ужаса и гнева. [3] Как известно, со сходными обвинениями в адрес Багрицкого выступил не так давно фашиствующий московский поэт Станислав Куняев. Попытки Куняева приписать имморализм Багрицкого его еврейской ментальности, разумеется, ниже всякой критики: достаточно вспомнить такого русского идеолога этой группы, как Валентин Катаев.

Тот же Багрицкий мог быть весьма добрым и участливым в стенах своей квартиры, но на людях, в обстоятельствах не бытового поведения, а поступка , этикет среды требовал от него доказательств отсутствия «интеллигентских» эмоций и предубеждений, и это приводило к таким эпизодам, как описанная мемуаристом сцена издевательства Багрицкого над нищей старухой — генералыией.

Еще более характерна в этом отношении проза Бабеля, который настойчиво эпатировал читателя отменой сентиментального отношения к чужому (не своему) страданию: «Мне захотелось взглянуть, как выглядит женщина после изнасилования, повторенного шесть раз…» В раннем творчестве Бабеля есть даже элементы показного садизма, корни которого он сам пытается проследить в своих отроческих воспоминаниях (см. эпизод с чтением «Первой любви» Тургенева в автобиографическом рассказе «У бабушки»).

Несмотря на все те теоретические битвы, которые вели между собой лефовцы, конструктивисты и «югозападники», был некий объединяющий принцип и в их эстетике: отношение к литературному творчеству как к ремеслу, к созданию литературного произведения как к деланию вещи. Об этом тоже следует помнить, читая прозу Шварца, особенно «Печатный двор».

Иная культурная ситуация была в Петрограде, когда туда приехал и когда там начинал свой литературный путь Шварц.

Разумеется, и здесь не было недостатка в литературных нуворишах, которые к концу тридцатых годов положили конец петербургской культурной преемственности, последним отзвукам серебряного века. (Свою литературную полемику они вели, конечно, при широкой поддержке карательных органов государства.)

Но в двадцатые годы, в начале тридцатых, то есть в период литературной молодости Шварца, интеллектуальную атмосферу города все еще определяли художники, литераторы, мыслители, либо представлявшие серебряный век (Сологуб, Ахматова, Чуковский), либо в своем творчестве осуществлявшие переход от серебряного века к следующему этапу (Кузмин, Замятин), либо, наконец, те, кто представлял этот новый «после — серебряный» («бронзовый»?) период — Серапионовы братья (предшествуемые Замятиным), обэриуты (мостик к эстетическим новациям которых был выстроен Кузминым).

В Москве литературные группировки, эмбриональные клетки будущего союза писателей, бешено соревновались за официальное признание. Крупнейшие художники — Булгаков, Мандельштам, Пастернак, Платонов — были обречены в этой среде на одиночество.

В Петрограде же еще сохранялись литературно — художественные и философские кружки старого типа, в которых продолжались, как бы не прерванные революцией и войной, творческие и духовные поиски. И прежние моральные ценности в этой среде были отнюдь не отменены. Здесь культивировались формы неприятия надвинувшегося тоталитаризма: игнорирование, ирония, эзоповская, да и прямая сатира [4] Характерно в этом отношении следующее замечание А. А. Ахматовой в ее очерке о Мандельштаме: «В его биографии поражает одна частность: в то время (1933 г.) Осипа Эмильевича встречали в Ленинграде как великого поэта, persona grata, и т. п., к нему в Европейскую гостиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград /…/ В Москве Мандельштама никто не хотел знать…» (А. Ахматова, «Сочинения», т.2, «Международное литературное содружество», 1968, стр.178.). .

Так различалось окружение Булгакова и Шварца в начале их литературных карьер, которые, обе, начались весьма успешно. У обоих писателей репутация блестящего ирониста, московского/петроградского Оскара Уайльда уже как бы с самого начала была в кармане [5] Ср. изображение молодого Шварца в «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш, где он выведен под именем Гени Чорна: «Геня Чорн — импровизатор- конферансье, обладавший даром легендарного Крысолова…» (О. Форш, «Сумасшедший корабль», Вашингтон, «Международное литературное содружество», 1964, стр.75.). . Однако свойственное обоим писателям в зрелые годы стремление наполнить свои произведения значительным моральным содержанием привело к разным последствиям. Булгаков был напрочно зачислен во враги советской власти, в тридцатые годы его практически не печатали и не ставили, он умер сорока восьми лет, затравленный и в нищете.

На этом фоне жизнь Шварца можно назвать удачной. Несмотря на болезненность (еще одна черта личного сходства с Булгаковым), он прожил почти на восемнадцать лет дольше. При жизни он полной мерой познал стимулирующую радость доведения всех почти своих вещей до читателя, зрителя, успех, первые проблески славы.