Виталина Малыгина - Вечно худеющие. 9 историй о том, как живут и что чувствуют те, кто недоволен своим телом

А потом у родителей истек срок командировки, и они вернулись. Дина закончила первый класс, началось лето. Телеграмма о том, что мама и папа прилетают, пришла утром в воскресенье, а в понедельник Дина с бабушкой поехали в аэропорт. Из их маленького городка путь неблизкий: сначала на электричке, потом на большом автобусе… Бабушка всю дорогу кормила Дину: котлеты, картошка, яйца, огурцы… Всего много, все разложено по судочкам и бидончикам… У бабушки для еды есть специальная болоньевая сумка-авоська. Дина помнит, как бабушка настойчиво скармливала ей одну за другой увесистые котлеты: «Чтобы в автобусе не кружило, надо поесть, нельзя на голодный желудок»… Но Дина в автобусе все равно закружилась, котлеты оказались не впрок.

Потом, в юности, Дина спрашивала у мамы, о чем та подумала, когда после длинной, в целый год, разлуки, увидела ее среди встречающих в аэропорту? Искала ли глазами свою девочку на высоких худых ножках, лучшую велосипедистку среди дворовых детсадовцев, с бантиками и большими внимательными глазами? А что она почувствовала, когда поняла, что ее дочка теперь – толстый бегемотик на ножках-тумбочках с носом-картошкой и маленькими несчастными глазками? Только бантики и остались на месте.

Мама сказала: «Сначала я очень испугалась, а потом у меня сжалось от боли сердце. Я поняла, как виновата перед тобой, что оставила тебя на попечение сумасшедшей. И поняла, что исправить уже ничего нельзя».

А Дина, хотя была уже и тетя в танцевальной студии, и юбка с наставленным поясом, все-таки еще не до конца понимала, что с ней не так. В аэропорту, увидев маму в толпе, она рванулась к ней всем своим неуклюжим, толстым телом и, кажется, как раз в эту секунду поняла, что с ней случилось что-то невероятно страшное. Мама бежала к ней навстречу, но в глазах ее Дина читала страх и как будто видела свое ужасное отражение. Наконец они добежали друг до друга, Дина обхватила маму руками, уткнулась ей прямо в живот, в ситцевую рубашку, которая пахла, конечно, мамой, мамиными духами. Она стояла так, уткнувшись в мамино тело, прижавшись к ней всем своим и почему-то не могла поднять на маму глаза. Дина как будто ждала, что сейчас в одно мгновение все изменится и станет как раньше: она станет легкой, звонкой, веселой девочкой, которая не умеет ходить пешком, а только подпрыгивает на ходу, переменяя ножки; ждала, что окончится оцепенение, в котором она жила почти год и так устала быть бессмысленной деревяшкой, куклой с отверстием виде рта, в которое бабушка запихивает и заталкивает еду…

Дина ждала чуда… И, наверное, это чудо могло бы случиться, если бы у мамы нашлись в тот момент слова. Если бы мама сказала, что она любит свою маленькую девочку, если бы мама прижала ее покрепче. Но она молчала, даже как будто слегка напряглась, когда дочь ее обняла.

Дина наконец подняла голову и посмотрела на маму и снова увидела в ее глазах страх и… Ей показалось? Или правда так и есть: отвращение? Страх и отвращение? Боль и отвращение? Ужас и отвращение? Дина – маленькая, ни одно из этих чувств словами она назвать не могла, но чувства ей не лгут: мама ее боится, и, кажется, маме неприятно к ней прикасаться?

Большая Дина смотрит на свою толстую расстроенную физиономию на фотографии и думает о маме. Может ли она сейчас простить ее за этот год? Если бы мама тогда смогла понять ее страдание, если бы захотела поговорить о том, что с ней случилось. Все, все бы в жизни Дины могло сложиться иначе. Но мама не смогла, не захотела, не нашла в себе сил. Она и сейчас делает вид, что никакой проблемы у Дины нет: просто она слишком озабочена своей фигурой. Просто. Слишком. Озабочена.

И все сложилось как сложилось.

Опять фотография: мама хохочет, толстая Дина сидит на скамейке, насупившись и глядя себе под ноги. На фото не видно, но Дина знает: рядом со скамейкой лежат ролики. Минуту назад она сняла их со своих толстых ног. Это воскресный день примерно через месяц после возвращения родителей. Папа тоже сидит на скамейке и тоже хохочет. Родители решили научить дочку кататься на роликах («Надо двигаться побольше, и пузико пропадет», – так папа сказал). Дина на ролики встала, даже немножко проехалась, держа папу за руку, а потом начала терять равновесие, испугалась и рухнула вниз всем своим неловким, грузным детским телом… Больно не было, но было обидно до горького вкуса во рту, до сухих, кипящих в глазах слез. Непонятно как, но ни мама, ни папа не видят ее страданий, не замечают ужасной душевной, а не физической боли, от которой корчится их восьмилетняя дочь. Они не видят, а фотоаппарат заметил, запомнил и оставил для Дины этот снимок: чтобы помнила она.

Помнила, чувствовала, навсегда запомнила: если что-то любимое, родное, теплое исчезает из твоей жизни, оно потом никогда не возвращается. Как не вернулась к Дине прежняя мама, та, которая уехала на год, которая до самого последнего момента, когда объявили, что посадка на рейс заканчивается, держала Дину на коленях, прижимала к себе ее пушистую голову. Мама наконец спустила ее с колен, еще раз обняла и исчезла, растворилась в проеме двери «Выход номер 4» и никогда не вернулась.

Вот это фото, на котором другая, чужая, отстраненная, холодная мама, которая ничего не хочет знать о Дининой жизни с бабушкой. Во всяком случае, у Дины ни разу не получилось рассказать, как страдала она от бабушкиного характера и от бесконечного усиленного питания.

Мама по-прежнему говорила «Ты моя дорогая девочка», покупала Дине игрушки и красивую одежду, читала книги и водила в театры. Но все это было совсем иначе, не так, как раньше. Дина стала для мамы чужой. Как-то Дина услышала во время очередной ссоры родителей (после возвращения они стали ругаться еще чаще), как мама кричала папе: «Твоя мать украла у меня дочь!» Дину эта фраза резанула прямо по сердцу. Значит, мама больше не считает ее своей, а значит, не любит.

Она так и осталась жить навсегда: толстой, нелюбимой, чужой и маме, и себе самой девочкой.

– Никакой добавки, ты и так толстая! – это мамины слова.

А у Дуси, как на беду, всегда хороший аппетит. Она все любит: и борщ, и котлеты, и макароны, и тефтели, и сырники, и яйца всмятку, и яйца вкрутую, и груши, и яблоки, и сосиски, и картошку, и даже овсяную кашу, которые вроде детям любить не положено, и вареный лук, который вообще никто не любит. Утром она встает такая голодная, что едва может дождаться, когда бабушка позовет ее на кухню, завтракать. В детском саду всегда первая бежит к столу, первая съедает свою порцию и обязательно просит добавки. Маме приходится ходить в детский сад, чтобы напомнить воспитателям и нянечкам: Дусе нельзя добавки, она и так толстая. Напоминать приходится часто, особенно нянечкам. Они Дусю жалеют, маме поддакивают, но и Дусю тайком подкармливают. Поэтому Дуся рада, если ее оставляют в саду до вечера, забирают после ужина: это значит, Дусе перепадет еще оставшихся после полдника булочек или печенья, а то и лишняя порция ужина – есть в группе такие странные девочки, которые не едят детсадовскую еду. Но в саду до вечера ее оставляют редко, потому что обычно у Дуси две тренировки в день: утренняя и вечерняя.