Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

И, правда, у нас в доме появился денщик «дяди Коли». Он колол дрова, чистил сапоги и кормил гусей.

Мне купили меховую кубанку, сапожки и акварельные краски.

Тяжелые драматические обстоятельства не заставили себе ждать.

Наша Маня рано заневестилась.

Она выглядела гораздо старше своих шестнадцати лет. Высокая и грудастая девица, готовая любить и рожать. За ней охотились хулиганы Чубаркины и поимели в кустах. Мать зорким, опытным оком определила, что дочка потеряла невинность до замужества и опозорила клан, на призыв матери: «Маня, не позорься раньше времени» — сестра отвечала независимым кокетством. Ранняя зарплата швеи лишь усугубляла ее вызывающее поведение.

1947 год — год шекспировский в нашем доме.

Мать, Шурка и я торжественно и молчаливо поклялись не вспоминать больше нашу Маню, исковеркавшую жизнь матери и всех нас, но «пусть огненным будет все», и страшное предательство сестры необходимо открыть моим близким, не скрывая подробностей.

Я на круглых пятерках перешел в третий класс, и нас отпустил и раньше времени на летние каникулы. Я проводил друга Женьку Гудилина, лучше всех рисовавшего в классе, и огородами плазами вернулся домой со двора. В открытую дверь сарая я услыхал любовные вздохи и голос сестры Мани. Сгорая от любопытства, я заглянул в щель и увидел Маню, сидевшую верхом на калмыке. Калмык курил, пуская кольца к потолку, а моя сестра с яростью молодой суки, размахивая гривой густых рыжих волос, сладострастно качалась на его чреслах.

Брат Шура вкалывал в своей столярке и возвращался поздно. Мать в тот солнечный, весенний день торговала шитьем на базаре. Обливаясь слезами, я побежал к бабушке Варваре, жившей неподалеку Там отсиделся, расхрабрился и вернулся домой. Я несся по улице Коминтерна без передышки, а когда влетел в дом через крыльцо, то там было пусто, ни мундира с золотыми погонами, ни Маньки, ни матери, ни брата. Я выскочил во двор и обомлел. На соломе валялась моя мать с кухонным ножом в руках, она судорожно билась, разрывая блузку в клочья, над ней суетился брат Шура.

— Жива, — мрачно сказал брат, — дай воды.

Я зачерпнул в кадушке кружку воды и, расплескивая через край, протянул ему. Он склонился к материнским губам. Мать отхлебнула, открыла глаза и зарыдала, причитая на весь поселок. Мы перенесли ее в дом и, уложив, легли рядом на половик, прижавшись друг к другу. Всю ночь она глубоко и тяжело вздыхала, а утром встала, тщательно причесалась на прямой пробор, свернув волосы в узел, и села за «Зингер» как ни в чем не бывало.

Слух о том, что кривой калмык увез Маньку, мгновенно разнесся по поселку, Шурка не задирался, мать на вопросы родни отмалчивалась, а я увиливал от вопросов бегством.

Однажды в базарный день я наткнулся на китайца Максака. Он сидел под брезентовым навесом и продавал живописные картинки. Это были разноцветные букеты и женские лица с кудрявой прической, нарисованные анилиновой краской с оборотной стороны стекла. Я разинул рот от таких живописных чудес, мечтая сделать нечто подобное. Конечно, все лето я продолжал гонять в футбол, воровать у соседей вишни, купаться до посинения в речке, но не проходило базарного дня, чтоб я не заглянул в будку Максака полюбоваться удивительным зрелищем.

В разоренном войной городе не было ни бумаги, ни красок, ни кистей. Все, что изображалось в учебниках, от лягушки-путешественницы до портретов товарища Сталина в три четверти, я срисовал синими чернилами в самодельную тетрадку. Бывало, у красноармейцев, стоявших на артиллерийской базе, я воровал мазут и рисовал на заборах щепкой батальные сцены. Раз солдаты меня поймали и больно побили, но избавиться от наваждения мазать и рисовать где придется и чем угодно я уже не мог.

Заметив мое увлечение, Максак позвал к себе. В подвале прачечной, где он ютился, стояла жуткая вонь анилиновых красок, столярного клея и табаку. Китаец молча показал, как варят краску и по картонному трафарету наносят цвет на стекло. Обводы женского лица он делал черной краской, ловко орудуя колонковою кистью с бамбуковым стволом. Такой кисти у меня не было. На первой пробе я загубил стекло. Трафарет скользил как по льду, краски сливались в бурое месиво вместо букета.

— Еще раз, — буркнул китаец и смыл мазню со стекла.

Я зачастил в подвал к китайцу. Набравшись терпения, мне удалось сделать подходящий букет. Китаец по-немецки сказал «гут», исправил овал лица черным контуром и отложил в товарный ряд.

На базаре к нам подошел дядя Толя Булычев и сказал:

— Ты рисовал? — Я кивнул головой.

— Нарисуй мне пивную кружку, заплачу!

Выполнить заказ мне не составляло труда. Я стащил у красноармейцев стекло. Замазал его черной краской и проскреб силуэт пивной кружки с пушистой пеной. Вокруг написал «свежее жигулевское пиво». Заказчику афиша понравилась, он выдал мне тридцать дореформенных рублей наличными, что составляло стоимость бутылки водки. Деньги матери.

— Где украл? — грозно спросила мать.

— Не украл, а заработал!

В нашем роду умели рисовать, петь, играть, но никто не считал эти увлечения профессией. Настоящая, чистая профессия приносила постоянное жалованье, а баянистов и певцов только угощали водкой.

На семейном совете в присутствии деда Мироныча, бабушки Варвары, брата Шуры и Булычей было решено учить меня на доходного художника, но как это осуществить, никто из них не знал.

Я заканчивал четвертый класс. Надо было искать ремесленное училище, где учили бы рисовать по-настоящему.

Группу Жмуркина составляли безрукий Понятовский, возвращенец из Германии Келя и могучий Ванек из цыганского рода Чубаркиных. Несовершеннолетние подростки, среди которых очутился мой брат, постоянно оказывал и ворам услуги.

Летом 1947 года вагон трофейного барахла, адресованный брянским начальникам, — ковры, картины, диваны, фарфор, стекло, приемники и шубы — оказался на брянском базаре. Начальник города Гридин велел арестовать весь базар, осмотреть все дворы и подвалы.

Мой дед Мироныч завел пегого жеребца. Он часто нас навещал, сидя в повозке с лихо спущенной ногой в яловом сапоге. Он прихрамывал и казался мне древним стариком с серыми усами, висевшими подковой на гладко выбритом подбородке. На самом деле ему стукнуло шестьдесят и поговаривали, что после смерти Семенихи он женится в пятый раз. Вся скотина поселка находилась у него в руках. Он ее холостил, орудуя острым, трофейным ножом, засучив окровавленные по локоть руки.

Следопыты Гридина опечатали ларек Булычей (тетя Саша и дядя Толя). У них нашли австрийский ковер и трофейный приемник. На допросе с пристрастием Булычи показали на Жмуркина, сбывшего товар. Опытный Жмуркин не держал ворованных вещей и к грабежу вагона не был причастен. Его отпустили. Булычи отделались штрафом в 500 рублей и принялись за свое. На исчезнувших Келю и Ванька объявили всесоюзный розыск.