Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

— Говорите — Шаляпин! Это лицо поднялось на гребне русского шовинизма Александра III. Думали, кого двинуть из великороссов, чтоб не провалить идею. Выбор пал на Шаляпина.

— Эгей! — закричали с берега. — «Рокфеллер», побойтесь Бога, возьмите отставших на корабль современности!

— Разумович! — сказала Елена Михална.

— И Пауст! — добавил С. Д.

На пароме замахали руками.

По грейдерной насыпи к причалу спустился старичок лет семидесяти, самый известный человек на пляже, если не солнце советской словесности, то звезда первой величины, К. Г. Паустовский, мыслитель, писатель, профессор, доктор, общественный деятель, орденоносец и прочая, и прочая.

Семен Давыдыч с достоинством выждал, когда Пауст махнет ему бамбуковым удилищем, и снова повернулся к паромной публике.

— Славяне — традиционные жидоеды, а великороссы в особенности. Такова историческая реальность. И вся русская литература направлена против еврея. Вся! От Семена Полоцкого до Солженицына!

— А Пауст? — осторожно спросила загорелая девица.

— Что? Творчество Пауста безукоризненно. Во-первых, он писатель революционной формации, во-вторых, он благородного просвещения, как ваш сосед Оболенский, а главное, благотворное влияние супруги сказывается во всем.

— А я с вами не согласен, — вставил Андрей, — этого недостаточно, чтобы быть гуманистом.

— Какой бред! Елена, скажи молодому человеку, что он шизофреник!

В небе пролетел самолет с белым хвостом.

— Сказано очень резко, но правдиво, — захихикали симпатичные девицы.

«Целовались так нежно, что он перешел допустимое, и Тамара обиделась», — подумал Оболенский.

«Завтра утром она придет, вымоет ноги у колодца и поднимется по лестнице», — подумал я о Томке.

Начальник отделения милиции майор Каретник, засучив штаны выше колен, ловил у парома ершей. Я тихо подкрался сзади, зарычал и саданул майора в бок.

— Ты крещеный, Каретник, или нет?

— Сам-то ты крещеный? — отбился рыбак.

— Мой папа, царство ему небесное, презирал культ разных чинов, а я в папу. Брось, Каретник, валять дурака, пойдем выпьем?

Начальник кивнул на поплавок, я безнадежно махнул на него. Не успел я выбраться в тень, как на пыльной дороге появился доктор Разумович с пасынком, поспешая в желанную даль. «Куда их черти понесли?» — мелькнула мысль, но тут же сообразил — предмет их радостного бега, Пауст, стоял на пляжном леске в окружении женщин. Он опрашивал чрезвычайно серьезного художника Неизвестного, никогда не снимавшего черного пиджака и галстука неопределенного тона. Весь тарусский пляж почтительно замолкал, как только он появлялся.

— Детки, быстрее, быстрее, — подгонял своих доктор Разумович, тайный покровитель абстрактной живописи и социализма с человеческим лицом, — я вас приветствую, дорогой Константин Георгиевич! — воскликнул юрист, врываясь в девичий хоровод. — Чудесный нынче выдался денек, не так ли?

— Здрасте, — на всякий случай ответил писатель, соображая, где он мог видеть этого шустрого человечка в круглых очках. — Да, погода разгулялась, утром был клев у моста, а сейчас подул ветерок.

— Константин Георгиевич, я профессор Разумович, я был у вас на банкете в честь вашего семидесятилетия, помните? — начал юрист, потому что в мутных глазах великого человека обнаружил безразличие, а этого ему никак не хотелось, ведь надо было представить Паусту черноусого пасынка и его невесту.

— Да, да, что-то вспоминаю, товарищ Разумович. Вот если бы вы, юристы, помогли мне бороться с карьером. Видите, как эти желтые камни уродуют чудесный русский пейзаж, а потом этот грохот по ночам!

Все вокруг закачали головами в знак согласия, а про себя каждый думал: старый болван забивает голову каким-то карьером, в то время как надо решать важные идейные проблемы.

Наконец светило пожал всем руки, даже пасынку Разумовича, и, размахивая заграничным удилищем, удалился в болото, где у него качалась лодка с кормовым веслом.

Пасынок Разумовича, придурок с усами, писавший диплом филолога, замычал:

— А что вы в нем нашли — вялая проза, обывательский сюжет. Он, наверно, никогда не читал Кафку.

— Старичок-полевичок! — съязвил я.

— Не судите слишком строго, дорогие друзья, — возвысил тон юрист, — Пауст — милейший человек, старомодный, но очень порядочный и влиятельный.

— Халтурщик! — полез я в драку. — Обобрал всю литературу до нитки и выдал за свое. Вообще, все украинские писатели — воры. Они русский учили в Москве, на курсах Евгения Замятина, а потом продали учителя чекистам за постоянную прописку.

Эрик Неизвестный, затянув черный галстук, согласно хмыкнул, а юрист выпучил глаза, огляделся по сторонам и побежал на паром.

Я направился в буфет, расположенный в тесовом бараке над рекой. Там собирались местные рыболовы и пили перцовку, закусывая холодными и твердыми как камни котлетами, от которых начиналось такое волнение в животе, как будто шли мотогонки.

Навстречу мне шел славянофил Левинштейн.

Он давеча оповестил всех дачников, что с этого лета будет Ивановским, и все сочинения распространять под этим псевдонимом и откликаться только на него.

— Эй, Ивановский, — заслоняя дорогу бредущему славянофилу, сказал я, — пойдем кирять, пить перцовку, за здоровье Хомякова, Федотова и твое.

Ивановский сразу согласился, и потому что не имел денег — раз, и потому что отошел паром — два, и потому что уважал меня — три, хотя и считал беспутным.

— Вы когда-нибудь любили, Валюнчик?

— Только один раз — Бога! После Бога осатанел. «Не лирою влюбленного иду пленять народ — трещотка прокаженного в моей руке поет» — вот так!

Пылкий славянофил набросился.

— Бога променять на сатану — какое кощунство! К Иисусу Христу я пришел через страшные испытания, через душевные и физические страдания. У меня вера в Бога выстрадана!

— Пиздишь ты все, Ивановский. Тебе нет тридцати, ты родился в зажиточной еврейской семье, ты не знал, что такое голод и мор, а в перерывах между лекциями по марксизму читал Хомякова, купленного на черном рынке на отцовские деньги. Твой Бог — книга, полное собрание сочинений Хомякова, а тот Иисус, которого ты вспомнил, — обыкновенный палестинский тунеядец, как и те, кто кормится за его счет.

— У меня такой лирический склад натуры, я люблю размышлять в березках, смотреть картины Нестерова, читать святые книги.

— У тебя не склад натуры, а склад макулатуры, куча дерьма вместо ума, — сказал я и налил Ивановскому стакан перцовки. — Слушай музыку перцовки!

— Народное самосознание, это ведь главное.

— Цена твоему народу — ломаный пятак! — сказал я, сплевывая каменную котлету в кусты. — Дармоеды, лаптежники, говноеды — вот твой народ! Потом, ты ведь не чувствуешь в себе этого лаптежника, свое кровное родство с ним! Нет, и не можешь его чувствовать, потому что ты — интеллигент и еврей, а значит, паршивая скотина и тунеядец.