Феликс Медведев - После России

— Но Иосиф Бродский, кажется, холодно относился к Набокову?

— Могу похвастать тем, что он заодно и ко мне, по-моему, холодно относится. Есть в этом какая-то закономерность, потому что мы, наверное, не совпадаем по звездам. Мы совершенно противоположные: он — бык, а я — скорпион — тут все совершенно ясно, так и должно быть, мы два диаметрально противостоящих знака. А потом, то, что я делаю, это, по-видимому, не его, не близко ему. Конкретно о моих вещах мы никогда с ним не говорили, как-то все больше о другом. Он ведь классик. Я говорю ему однажды: «На недавнем выступлении ты сказал, что стремишься к классической простоте. Но разве ты классик?» Бродский ответствует: «Да, я классик». Я говорю: «А я думал, что ты модернист».

Он всегда открещивается от модернизма, хотя, на мой-то взгляд, именно он очень продвинул русский стих по пути авангарда. Правда, как бы с другой стороны. Я это делаю по-своему, а он по-своему. Он, скорее, подражает классическим образцам, но под видом имитации классического стиха. Отношения наши сложились довольно необычно, потому что и я был в «Ардисе» одним из ведущих авторов, и он, мы жили в одном городе, были гостями одного и того же издательства Карла Проффера. К сожалению, вышло так, что ему не нравилось то, что я пишу, а мне нравилось то, что пишет он. Но он почему-то постоянно рекомендовал издателям, и не только Карлу Профферу, чтобы меня немножко попридерживали. Мне это, естественно, не нравилось. В конце концов мы перестали видеться.

— Что ты имел в виду, отвечая на вопрос журнала «Иностранная литература», что лучшая твоя проза — некоторые письма друзьям и подругам юности?

— Это действительно так, в юности я писал какие-то письма. Но вопрос в интервью был неправомерный: «Что из всего вами написанного вы считаете лучшим?» А я ничего не считаю, я вообще-то, если честно, не очень доволен тем, что написал, это не совсем то, но у меня нет времени, чтобы что-то улучшить, ведь в конце концов иногда и надо печатать очередную книгу. Что же мне оставалось ответить? Я решился отшутиться: да, письма вспоминаются, потому-то и времена были хорошие, когда я учился в 596-й школе Москвы.

— Тебя выругал в «Литературке» критик Урнов. Надеюсь, что ты не расстроился, не принимай это близко к сердцу. Кстати, он проехался и по Венечке Ерофееву. Как ты относишься к его творчеству?

— Книга Ерофеева «Москва — Петушки» появилась, наверное, раньше других. Было несколько писателей, близких друг к другу, но мы не знали друг о друге. Ерофеев немножко старше меня, но делали мы одну и туже работу, мы искали что-то новое. Этот поиск он начал раньше многих из нас. Уже после «Школы для дураков», спустя несколько лет я открыл Ерофеева, я не читал его до этого и был удивлен многими совпадениями. Не зря профессора-слависты на Западе нас часто сравнивают. Наверное, Урнов под впечатлением одной из таких статей какого-нибудь слависта погорячился и написал эту статью.

— Существует ли для тебя понятие ностальгии, тоски по родине?

— Нет, я испытывал ностальгию по Европе, но не по России. По языку русскому — да, я испытывал ностальгию. Мне дорог был и родной язык, и какие-то европейские мотивы.

— Какую роль в книге играет глава «Теперь. Рассказы. написанные на веранде», загадочно выпадающая из остального текста?

— Эта глава играет роль временного фона. Глава и делает книгу, на мой взгляд. Из повести она делает ее романом, потому что показывает судьбы людей, в окружении которых живет герой. Эта глава мне была нужна. Я специально ее выделил.

— Видел ли ты себя пятнадцать лет назад советским писателем, членом СП СССР? И еще, виделся ли твой жизненный путь с самого начала литературной работы, то есть текст определял твою судьбу?

— Нет. текст не определял судьбу. Я просто решил написать книгу сознательно, я был уверен, что напишу книгу, которая никогда не будет опубликована в Советском Союзе, и поэтому чувствовал себя свободным от всяких обязательств по отношению к советской литературе.

— Язык для тебя средство, цель или что-то третье?

— Не средство, это точно. Цель, может быть, да, поскольку я люблю язык и хочу видоизменять его. В этом, наверное, можно усмотреть какую-то цель.

— Пересеклись ли твои пути с путями Эдуарда Лимонова? Как ты относишься к его творчеству?

— Очень хорошо отношусь к его стихам, особенно к ранним, когда он еще был портным и шил модные брюки, костюмы где-то в подвале ЦДЛ. Это чрезвычайно забавные стихи. Но тот перелом, который произошел с ним в Америке, закономерен, он пошел на это конечно же скрепя сердце. Я понимаю его. Человек выехал поэтом, а в Америке никто не хочет понимать поэзию. Жалко ему стало, что он так останется ни при чем, вот и перешел на прозу. Я рад, что по крайней мере во Франции он пользуется большим успехом. Но Лимонов, безусловно, талант огромный. Я надеюсь, что он сумеет совершить в себе еще один перелом.

— Мне понятны твои чувства и эмоции насчет языковой среды, в которой ты сейчас очутился. Но у нас нынче очень многие нации оказались в твоей ситуации, живя на своей земле. Твое мнение по поводу катастрофического положения писателя-национала в нашей стране, где повсюду звучит только русский язык?

— Я думаю, что писатели национальных литератур должны воззвать к своим народам и пробудить их. И я думаю, что не следует препятствовать разъединению, это единственно правильный путь. Мне думается, что мы были бы счастливее, если бы жили по отдельности.

— Ты стилист. Как ты «пишешь», как рождается фраза?

— Когда я не занят выступлениями, стараюсь работать каждый день, тем более сейчас есть условия для этого. Уже два года назад я стал материально независимым человеком, меня поддерживает фонд моего же имени. В свое время общества, поддерживавшие художников и литераторов, были и в России. Что касается фонда моего имени, то это сегодня довольно редкий случай. Когда-то в свое время был фонд, поддерживавший в Париже Марину Цветаеву.

А как рождается фраза? Я не знаю, как она рождается. Важен звук, все идет от звука. И я жду этого звука, как когда вдруг что-то придет и что-то появляется. Но вообще ответить на этот вопрос трудно, ведь пишу я с детства.

— Я слышал, что ты едва ли не стал обладателем премии Маккартера, это очень дорогая премия, порядка миллиона долларов. Почему же ты потерял эти деньги?

— Некто Маккартер, миллиардер, в своем завещании просил часть его наследства расходовать на нужды американских и отчасти иностранных писателей и художников. И вот. выполняя его волю, несколько десятков премий ежегодно вручается ученым, писателям, художникам. Есть в этой процедуре маленькая тайна: никто не знает, каким образом, кто выдвигает кандидата на премию. В моем случае так получилось: меня рекомендовала одна организация, заявление прошло все инстанции и я уже потирал руки. Но не тут-то было, хотя абсолютное большинство опрошенных ответили: «Да». И вдруг в самый последний момент, когда все предполагаемые отзывы были собраны, оказалось: кто-то очень влиятельный дернул за ниточку. И я остался с носом.