Михаил Колесников - Все ураганы в лицо

— Так вызовите его сюда и раскуйте!

— К чему такая спешка? Нужно запросом проверить подлинность телеграммы. Мало ли бывает всяких ошибок?

— Но вы не имеете права ни минуты держать человека в камере смертников!

— Ничего вашему Фрунзе не сделается за пару-тройку дней, Я мог бы вас сегодня вообще не принять. Час ночи, господин присяжный поверенный! А я, хе-хе, принимаю днем.

— Но это же бесчеловечно!

— У нас не институт благородных девиц. Ну а если, к примеру, я сделаю вид, что никакой телеграммы вы мне не показывали, и дам сейчас распоряжение казнить Фрунзе? Хе-хе, свидетелей нет. Вот вам юридический казус. Или заявлю, что вы мне угрожали и я вынужден был вас немедленно арестовать до выяснения обстоятельств, а тем временем…

Овчинников уже овладел собой. Он понял, что над ним издеваются. Да и Синайский не был для него человеком-загадкой. Совсем недавно Синайский вытворял всяческие бесчинства в знаменитом Орловском централе. Как начальник Орловского централа он прославился своими изуверствами на всю Россию. Гудима ему и в подметки не годился. Синайским занималась Дума, его понизили в должности и отправили во Владимир. Самой тяжкой мукой для поручика было подчиняться Гудиме, выскочке, примитивному фанфарону. Себя поручик считал человеком утонченным, психологом, знатоком тюремного дела.

— В такой необъятной каторжной стране, как наша империя, нужны профессора и доктора тюремных наук, — говорил он без малейшей тени юмора. — Вся Россия — огромная тюрьма без крыши и стен. Все великие государственные мужи были великими тюремщиками: Наполеон, Бисмарк, Николай Первый…

Ни для кого не было секретом, что Синайский очень энергично «роет яму» под своего начальника Гудиму. Овчинников свернул телеграмму, сунул ее в карман.

— Я не так давно был на приеме у командующего Московским военным округом, — сказал он, собрав все свое самообладание. — Смертный приговор отменен Главным военным судом. Если вы находите, что вправе игнорировать решение Главного военного суда и командующего, я умываю руки. Доброй ночи, господин поручик. Ваши действия я расцениваю как шантаж.

Помощник начальника тюрьмы понял, что зашел слишком далеко. Мигом вызвал надзирателя.

— Фрунзе в канцелярию! Немедленно!..

Но по выражению глаз поручика надзиратель догадался, что спешки особой нет. Опытный надзиратель знал разрушительную силу мелочей, их психологическое значение. Мелочами, к которым внешне не придерешься, можно довести человека до сумасшествия. Например, несколько раз на день подходить к камере смертников и, постояв минут десять, поворачивать обратно. Для надзирателя подобный садизм был своеобразным развлечением. Открыть дверь камеры смертников, выкликнуть фамилию приговоренного и молча наблюдать, как меняется его лицо, как стекленеют глаза…

Из слов адвоката надзиратель понял, что приговор отменен. Овчинников просил сообщить узнику решение Главного военного суда немедленно. Но надзиратель только усмехнулся. Он-то знал, чего стоят смертнику несколько десятков шагов от камеры до конторы. Вот почему, выкликнув Фрунзе, он и не подумал ставить его в известность о решении Главного суда. Зачем отказывать себе в маленьком удовольствии?..

Фрунзе был твердо уверен, что счеты с жизнью кончены. Даже услышав от адвоката о том, что смертная казнь отменена, он не поверил.

— Меня не нужно успокаивать, — сказал он твердо. — Я вовсе этого не хочу и нисколько этому не верю. Передайте на волю, что я умер, как умирают люди, убежденные в правоте того дела, за которое они боролись.

— Не тратьте громкие слова, Михаил Васильевич. Вон пришел кузнец!

И только тогда, когда кузнец снял кандалы, Фрунзе поверил. Жить!.. Борьба еще не окончена…

— А Павел Гусев?..

— Вы с ним скоро увидитесь на общей прогулке.

Фрунзе снова перевели в польский подследственный корпус, и в первый же день он встретил старых друзей: Постышева, Караваева, братьев Шеевых, Уткина, Коняева, Мокруева, Сулкина, Павла Гусева. Появление Фрунзе в общей камере арестантской роты было встречено пением революционных песен, шумными поздравлениями.

— Арсений вернулся! Да здравствует Арсений!..

Тюрьма бурлила целую неделю.

Исхудавшего, еле живого Арсения сразу же взяли под опеку. Нужно было его подкормить, подправить. Рабочий ситцевой фабрики Постышев организовал негласный комитет по поддержке Арсения и Северного, то есть Гусева. И они стали замечать, что подследственные стараются подсунуть им самые лакомые куски из тех скромных посылок, какие поступали в камеры с воли. А когда Фрунзе догадался, в чем дело, то рассердился.

— Вот что, Павел Петрович, — сказал он Постышеву, — за товарищескую заботу спасибо. Знаем мы с тобой друг друга давно, а ты хитришь со мной. Давай сделаем так: я тоже получаю от родных деньги и продукты; организуем коммуну, все продукты станем делить поровну; установим связь с Красным Крестом — и тогда наша коммуна будет иметь свой фонд.

— Да ты, как всегда, прав, Арсений, — согласился Постышев.

После камеры смертников жизнь в подследственной камере казалась легкой и почти беззаботной. За десять месяцев Фрунзе поправился, окреп. Даже следы от ножных кандалов постепенно исчезли. Камера смертников вспоминалась, как жуткий кошмар.

Да, прошел почти год с того дня, как Фрунзе и Гусева перевели в польский корпус, а следствие по делу Иваново-Вознесенского союза РСДРП все тянулось и тянулось. Начальство умышленно отодвигало день суда, так как массовые выступления рабочих промышленного края не затихали.

Процесс начался только 5 февраля 1910 года, то есть три года спустя после ареста Фрунзе.

Показательного процесса, как то замышлял Столыпин, не получилось. Обвиняемые, все как один, сразу же взяли на себя роль обвинителей существующего строя.

Вел процесс генерал Доку, представлявший Главный военный суд. Генерал Доку славился своей беспощадностью, и его сделали председателем суда не без умысла. Он был достаточно искушен в юридическом крючкотворстве, чтобы, соблюдая форму, не давать обвиняемым использовать суд как трибуну. Он умел запугивать, не повышая голоса, обладал исключительной выдержкой. Он был свиреп своей логикой служки правительства, и тут его сбить было нельзя. Его девизом были слова: «Pereat mundus, fiat justitia!» — «Правосудие должно совершиться, хотя бы погиб мир!» Но правосудие он понимал по-своему: карать взбунтовавшихся рабов! Он знал, что перед ним люди, которых невозможно запугать каторгой и ссылкой. Они были врагами самодержавия и не скрывали этого. Они не стремились защитить себя, выгородить, так как их мужественное поведение на процессе нужно было не столько для них, сколько для той массы рабочих, которая все равно (неведомо какими путями) узнает, что делалось и говорилось на суде. Им нельзя было заткнуть рот хотя бы потому, что они своими речами подтверждали обвинение в антиправительственной деятельности. Они старались объяснить, почему ненавидят царя, самодержавие и Столыпина. Каждый из них давно переступил ту грань, когда человек страшится суда, тюрьмы, гласности, всех тех вещей, которые как бы ставят его вне общества, заставляют знакомых сторониться его. Взять хотя бы того же Постышева. Молодой русоволосый парень в косоворотке. У него на лице написано, что он обыкновенный рабочий. Трудиться начал чуть ли не с восьмилетнего возраста, как все дети рабочих; набивал щетки в мастерской, глотал вредную пыль. На ситцевой фабрике было не лучше. Встречался не раз с известным революционером Бабушкиным, внимал его наставлениям. Зерна падали на благодатную почву. Способный паренек на лету схватывал марксистские идеи, сам стал выступать, писать прокламации. А во время известной стачки текстильщиков его избрали в Совет рабочих уполномоченных. Он воспитал в себе презрение и ненависть к правящим классам. Чего ему страшиться? Нужду и голод, бесправие он испытал. Он понял силу организованности своих братьев, той самой организованности, которая выдвинула его в вожаки, в руководители. Вот и сейчас он говорит с убежденностью, от которой мороз идет по коже: