Сильвана Патерностро - Жизнь Габриэля Гарсиа Маркеса

ФЕРНАНДО РЕСТРЕПО. Он во всеуслышание критиковал Соединенные Штаты, и кризис кубинский, и прочее такое. Придерживался очень радикальных позиций, и потому ему долго не выдавали визу на въезд в Соединенные Штаты. Думаю, в отношении него постоянный запрет на въезд действовал, что-то в этом роде.

РОУЗ СТАЙРОН. Да, он в этом их списке долгие годы находился… Я Комитет по свободе слова организовала при ПЕН-клубе, и мы старались — больше даже самим себе в назидание — вытащить в Соединенные Штаты видных писателей, которых американское правительство, а особенно администрация Никсона — Киссинджера, считало опасными леваками. Так Гарсиа Маркесу, как и Грэму Грину, а одно время и Карлосу Фуэнтесу, отказывали во въезде в нашу страну. А потом, неизвестно почему и без всякого шума, ему вдруг разрешают приехать в Нью-Йорк. Он хотел в Миссисипи отправиться, выразить уважение Фолкнеру, навестить того дома, но в первый приезд его в штат Миссисипи не пустили. Пришлось ему подождать. Вообще же, вся эта кутерьма с отказом во въезде в США возмущала его, но вместе с тем и забавляла. Фуэнтес ежегодно приезжал, потому что он преподавал в Пенсильвании и в Брауне, и в каждый приезд по несколько месяцев проводил в разных университетах Соединенных Штатов.

Но при этом Фуэнтесу всякий раз приходилось запрашивать разрешение на въезд, и ему это разрешение давали.

А если Гарсиа Маркес делал запрос, ему отказывали.

ХУАНЧО ХИНЕТЕ. Мы здесь в Барранкилье все, что могли, для него делали, все петиции подписывали, чтобы они там, значит, визу ему выдали. У нас в приятелях гринго были из числа консульских, они часто с нами околачивались. Как мы потом узнали, кое-кто из них даже в ЦРУ служил.

УИЛЬЯМ СТАЙРОН. Габо в очень щекотливых отношениях с законом Маккарена — Уолтера [102]состоял, причем довольно долгое время. Постыдный запрет на въезд интеллектуалов — таких, например, как Габо. Хорошо помню один момент из 1985 года. Для меня он особенно памятен, потому что непосредственно связан с депрессией, которой я тогда мучился и о которой писал. Я летел из Нью-Йорка на Мартас-Винъярд [103]. Он позвонил и сказал, что будет у нашего общего друга, Тома Уикера; тот в ту пору вел свою колонку в «Нью-Йорк таймс». Сообщил, что у Уикера дома намечается грандиозная вечеринка, а на меня, помнится, как раз тогда колоссальная депрессия надвигалась. Прилетев в Нью-Йорк, я на то сборище пришел уже совершенно больной. Габо отпускал невозможно смешные остроты насчет того, как ловко на этот раз ему удалось проскользнуть сквозь сито закона Маккарена — Уолтера, который все еще запрещал ему въезд, но они едва доходили до моего сознания и почти не запомнились. Вспоминается лишь, что к этим своим мытарствам он отнесся со смесью возмущения, юмора и здорового цинизма.

ФЕРНАНДО РЕСТРЕПО. В какой-то момент его пригласили прочитать курс лекций в Колумбийском университете и в связи с этим выдали специальную визу. Мы с Фернандо Гомесом Агудело в то время в Париже были, для телевидения кое-что делали. Позвонили Габо и решили: «А поедем-ка и мы в Нью-Йорк».

УИЛЬЯМ СТАЙРОН. Мы обменивались воспоминаниями о его любви к Нью-Йорку, и я что хочу сказать: он в тот раз крайне мало пробыл, приехал впопыхах, и уезжать вскоре пришлось — из-за проблем с законом об иммиграции. Ему дали разрешение только на очень короткое пребывание здесь. Но, думаю, одна из причин, послуживших катализатором нашей с ним дружбы — хотя понятно, что и без этого мы точно так же сдружились бы, — это война в Никарагуа в начале 1980-х годов. То была тема очень щекотливая, я бы сказал, даже болезненная и для меня, и для него. Позже, в самый разгар военных действий, я ездил в Манагуа вместе с Фуэнтесом, потому что события те великой скорбью во многих наших соотечественниках отзывались. Не забудем еще и о его дружбе с Кастро — она всегда оставалась очень неудобным фактом. Большинство латиноамериканских интеллектуалов с настороженностью к этому относились.

ПЛИНИО АПУЛЕЙО МЕНДОСА. Фидель — словно оживший миф из времен его детства, новое воплощение Аурелиано Буэндиа. Если желаете найти ключик к его кастромании, то вот он, во все восемнадцать каратов сияет.

ФЕРНАНДО РЕСТРЕПО. Мы с Гомесом Агудело решили на «Конкорде» лететь, незадолго до того они как раз начали выполнять сверхзвуковые авиаперелеты. Мы Габо похвастались, что «Конкордом» полетим, а он говорит: «Я вас в аэропорту встречу». Когда мы приземлились, он нас уже ждал и спросил: «Ну, и как вам „Конкорд“?» А Фернандо ему: «Да то же, что DC-3, только быстрый, как понос». Габо это описание потом в свою колонку вставил.

КАРМЕЛО МАРТИНЕС. Отец у него — консерватор, а он — коммунист. Только с такими деньгами, как у него, не может он коммунистом быть. Денег у него навалом.

БРЭМ ТОУБИН. Сценка из 1982 года, место действия — Каннский кинофестиваль. Я со всеми удобствами расположился на борту парусной яхты «Сумурун», самой красивой яхты из всех, что в тот год в гавани стояли, она принадлежала моему отцу. Я тогда на весенние каникулы приехал, а вообще я в Европе, в Дартмуте учился. Сижу в одиночестве на палубе, а команда и гости — космополитическое сборище из европейцев и американцев — внизу веселятся. Тут на причале появляется какой-то южноамериканец лет сорока и направляется к нашему трапу. Решительный, важный, но видно, что положения невысокого. Нет, на незваного гостя он не походил, я принял его за кого-то из второразрядных актеров. Поднялся он на борт и спросил одну нашу гостью, причем назвал ее по имени, Альбиной. Я ему по-английски объясняю, что она пока занята, но скоро подойдет, и приглашаю к столу: посредине яхты для гостей уже все накрыто было. Вот мы с ним за стол и сели.

Насчет дальнейшего, о чем расскажу, хотел бы заметить в свое оправдание, что Габриэль Гарсиа Маркес в то время еще не достиг той известности, какой пользуется сегодня в США. А начали мы общение с того, что он заявил, будто не знает английского. Я же не говорю по-испански. Мы сошлись на французском, причем я по-французски еле-еле два слова связать могу. Он был неразговорчивым, явно не испытывал восторга от моих потуг оказать ему радушный прием и потому испортил мне настроение; я подумал, что он нарочно кривляется и отделывается дежурными фразами, но, как ни крути, он являлся моим гостем, и я старался выказать ему подчеркнутое расположение и изысканное обхождение, какие к лицу студенту-гринго из самых привилегированных слоев.

Может, нашему диалогу недоставало истинно французской велеречивости или старой доброй сверхуверенности, которую я испытываю при общении на английском, но у каждого из нас, определенно, имелся свой конек: