Хэзер Дьюи Макадэм - Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Я рыскаю, высматривая на земле хоть что-нибудь, способное заменить прокладку. Но ничего не нахожу. В нашу дверь уже вносят котлы, и я понимаю, что Данка встала и недоумевает, куда я делась.

Вернувшись в туалет, беру там пару газетных обрывков. Тру их о штаны, дабы убедиться, что они чистые, и меня передергивает. Потом, отринув все дальнейшие размышления, рву их на мелкие кусочки и засовываю между ног. Весь день я напряжена, настороженна и со страхом думаю о том, чем могут обернуться для меня месячные в таком месте, как лагерь. Я не могу обсуждать такое с Данкой. Единственный способ борьбы с этим проклятьем – молиться, чтобы месячные поскорее кончились и больше никогда не начинались.

Сегодня в наших рядах пополнение – наверное, привезли очередной состав. [23] 2–3 апреля 1942 года. В первые дни еврейской Пасхи двумя составами из Словакии в лагерь доставлены 1962 женщины. Следующий состав прибыл еще через десять дней, и на этот раз среди привезенных оказались мужчины. Кроме этих поездов был только еще один – из Франции, с 1112 мужчинами, которым присвоили номера 27533–28644 (Czech).

Эмма забирает нас на работу, и мы строем приходим на открытое поле. Слава богу, там никаких тележек и никакого песка. Спину еще ломит, хотя синяки на ноге уже прошли.

Перед нами груда кирпичей.

– Перенести их на ту сторону поля, – командует Эмма. – Брать десять штук за раз!

Мы накладываем кирпичи на согнутую руку по одному, балансируя, чтобы они не упали, пока не наберется полная порция.

Руки трясутся, готовые под грузом ноши вывернуться из суставов; мы шагаем осторожно, стараясь не спотыкаться. Нам мешают сандалии, которые скользят то в одну сторону, то в другую. В грязи очень трудно удерживать их на ногах, к тому же из-за кирпичей не видишь, куда идешь. Пока мы тащимся по этой пересеченной местности, под ногу норовят подвернуться камни и колючки. Если уронишь хоть один кирпич, то, чтобы поднять его, придется сначала уронить всю остальную стопку. Эмма идет сзади, кнутом заставляя нас работать усерднее.

– Стой! – Эмма стоит у котла, разливая нам дневную пайку.

Мы с жадностью набрасываемся на похлебку. Очень трудно сдержать соблазн и не выпить ее в один присест, поскольку желудок требует еще и еще. Потом снова кирпичи, пока не раздается очередное «стой!».

У входа мы разбираем свой хлеб. Мне кажется или наши с Данкой пайки уменьшились? В лагерь привезли сестру нашей блоковой старосты Эльзы, и та похлопотала, чтобы ее поселили к нам в блок. Думаю, она ест наш хлеб.

– Пойду к окну. Может, удастся что-нибудь организовать, – говорю я Данке, отправляясь к стене в конце блока. Это у нас новоиспеченная система бартера, а мужчинам по другую сторону ограды я могу предложить только одно – то, что я полька. Им очень хочется пообщаться с соотечественницами, а в женской части лагеря полек кроме нас с Данкой еще всего пара человек: это наше важное преимущество перед словачками, которые польского не знают.

– Как тебя зовут? – слышу я мужской голос из окна напротив.

В его голосе слышится доброжелательность.

– Рена. Я здесь с сестрой, и мы обе до смерти проголодались.

– Спускайся. Я что-нибудь брошу.

Я жду и жду у дверей, но к ступенькам ничего не падает.

Дверь Эльзы приоткрыта. Я беспокоюсь, что после нашей недавней стычки она теперь накажет меня за то, что я спустилась. Что-то падает в грязь. Я озираюсь на вышку. Охранник смотрит в другую сторону. Я стремглав бросаюсь из дверей к своей передачке, хватаю ее и затаив дыхание прижимаюсь к стене. Это трудно понять – как столь обыденная задача может быть сопряжена с риском для жизни: за кусочек хлеба величиной с мою ладонь я могу умереть.

Данка с ужасом смотрит на меня, когда я отламываю ей половину.

– Рена, сейчас Пасха, нам нельзя квасной хлеб.

– Это мицва , Данка. Дар. Бог наверняка поймет.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мы вскакиваем с нар и запрыгиваем в сандалии. Быстро съедаем на двоих нашу добавку хлеба.

– Марш!

Несмотря на усталость, мы стараемся шагать твердо, как нам и велят.

– Марш!

Мы держим головы прямо, маршируем в ногу, играя роль послушных слуг Третьего рейха, но гордиться здесь нечем. Мы организовали добавку хлеба. Для нас это очень много, а для них пустяк.

– Стройся поперек поля!

Груда кирпичей за ночь ничуть не уменьшилась. Мы строимся, гадая, что это будет за работа?

– Вставай справа от меня, – говорю я Данке.

– Повернуться ко мне лицом!

Мы разбредаемся по своим местам сантиметрах в тридцати друг от друга, ожидая, что дальше. Приказы рявкают по-немецки. Первая в шеренге девушка берет кирпич и кидает его соседке, а та передает дальше. Хлыст сбивает нерешительность с первой девушки, и она хватает следующий кирпич.

Девушка слева от меня кидает мне в руки первый кирпич. Я без труда перекидываю его Данке и успеваю вовремя повернуться, чтобы принять следующий. Мы слышим, как эсэсовец у начала шеренги орет: « Schnell! Schnell! » Темп нарастает, и даже мига уже не хватает, чтобы перебросить кирпич соседке и поймать новый. После двадцати передач мои руки исцарапаны, из них начинает сочиться кровь. Грубые ребра обожженной глины врезаются в наши ладони, наслаивая друг на друга свежие раны. Данка не столь проворна и не всегда успевает повернуться вовремя, чтобы поймать мой кирпич, но девушка слева от меня не ждет. Она все равно продолжает кидать.

Хочется орать от боли, когда кирпичи приземляются мне на ноги, но я сдерживаюсь. Нельзя привлекать к себе внимание. Я перебрасываю кирпичи, как мне велят, но не кидаю их на ноги сестре: я ни за что не причиню ей мучений, которые причиняют мне. Я быстро хватаю упавшие мне на ноги кирпичи и держу, пока Данка не сможет их подхватить. Порой у меня в руках накапливается две-три, а то и четыре штуки. Данка видит мои затруднения и увеличивает скорость, но она, как и я, не хочет бросать кирпичи на ноги соседке. Нам повезло в одном: эсэсовец не видит, что кирпичи валятся нам на ноги. Других за подобную оплошность бьют. На прошлой неделе наши спины болели от песка и тележки, а сегодня у нас болят бока от постоянного верчения туда-сюда с кирпичами в руках. Ломит все тело. Обед приносят спустя много часов после восхода, много часов после того, как на наших руках расцвели злые улыбки первых ран. Нашим ладоням, превратившимся в мешанину из лохмотьев кожи и саднящих порезов, больно держать даже красные миски с бело-серым супом. Двадцать минут передышки – и снова шагом марш назад в шеренгу, к кирпичам. Голод в желудках и боль в руках настырной крысой грызут последние остатки нашей человеческой сущности.

После обеда время еле тянется.

На закате мы шагаем обратно в лагерь. Строимся на поверку. Нас пересчитывают. Рядом с нами лежит пара тел. Они выглядят словно живые, словно можно протянуть руку и их разбудить. Если они с виду не кажутся нам мертвыми, размышляю я, то, может, мы уже тоже все мертвые? Может, кроме этого места ничего нет? Может, за оградами лагеря нет никакого мира? От таких мыслей нельзя не свихнуться. Поэтому я оставляю размышления, способные привести к безумию. Вновь сосредотачиваюсь на настоящем. В бригадах, которые после работы сносят в лагерь тела, у капо зеленые треугольники, то есть они осуждены за убийство. Хорошо хоть наша капо не одна из них.