Хэзер Дьюи Макадэм - Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Мы работаем на новых блоках – выгребаем из глубокой ямы песок и просеиваем. Для нас это старое, знакомое занятие – лопата, сито. Наши руки огрубели. Они теперь не стираются до крови от долгих часов работы; кровь может иногда пойти – из пореза, когда перебрасываем кирпичи. Но сейчас мы занимаемся этим не так часто, поскольку нам подыскали другую работу. Мы грузим песок в тележки и катим их к зданию, которое ближе к мужской бригаде, чем к нашей. Здесь есть специальные колеи для тележек, так что катить их – не такое жуткое занятие, как в прошлом году. Но все равно нелегкое, и когда я везу песок к месту назначения, то думаю, что едва ли эта задача была бы нам под силу, если бы нужно было толкать тележки по бездорожью, в гору и в колодках на ногах.

Мы уже видим мужчин, роющих траншею для трубы. Эмма сейчас надзирает за группой просевки, и чем больше мы от нее удаляемся, тем ближе оказываемся к месту, где мы с мужчинами можем слышать друг друга. Никаких эсэсовцев вокруг не видно. Редкий, драгоценный момент.

– Есть кто-нибудь из Польши? – спрашивает один из копающих мужчин. Мы выгружаем песок в кучу рядом со зданием.

– Мы с сестрой, – шепчу я в ответ. Шепчу украдкой. Никто из других девушек – а они могут быть из Голландии, Франции, Германии или бог знает откуда еще – не обращает внимания на наш обрывочный разговор.

– Вы откуда?

Тележка выгружена. Ухватившись по бокам, мы катим ее назад к грудам песка и вновь нагружаем. Наполнить тележку – дело небыстрое. Мне жарко, и я не могу понять, отчего дрожу – от теплой погоды или от волнения. Мне не терпится продолжить разговор с этим незнакомцем по ту сторону ограды, не терпится узнать, как его зовут, где он родился, спросить о его семье…

Я гоню мысли о нормальной жизни туда, где им место, и ковыряю землю, которую нужно просеять от камней. Данка что-то медлит, и я удваиваю свои усилия, чтобы каждые пару минут загребать лопату-другую и с ее стороны.

– Берите эту тележку, – распоряжается Эмма. Я хватаюсь сбоку, следя за тем, чтобы сестра тоже смогла за нее взяться. Мы катим ее в сторону мужской бригады и затем начинаем выгрузку. Мои глаза осматривают местность в поисках эсэсовцев.

Наконец я могу ответить:

– Тылич, рядом с Крыницей. – Мы вгрызаемся в землю. Кажется, что звук лопат, скребущих грязь с камнями, стал громче. Они тоже вовсю орудуют лопатами. Мы молчим, от этого окружающий шум усиливается.

– Краков.

Мы копаем. Они копают. Но тут появляется эсэсовец.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Штубные еще орут и колотят по полкам, а я уже успела посетить уборную – сегодня мне не терпится выйти на работу. Под рдеющим на заре небом мы доедаем свой кусочек хлеба с чаем. Дни становятся длиннее, от этого на сердце полегче, но есть и оборотная сторона: чем дольше солнце на небе, тем дольше нам приходится работать. На сон остается лишь небольшой отрезок времени, втиснутый между поверками. Данка стоит, обхватив себя руками.

– Рена, мне холодно.

– Солнце уже скоро взойдет.

– Нет, в смысле меня знобит. – Я замечаю толстую корку на ее опухших губах.

– Что у тебя с губами?

– Не знаю. – Она трогает губы. – Жутко хочется пить.

Я подношу руку к ее лбу.

– Ты вся горишь, – говорю я, стараясь погасить нарастающий испуг и тревогу.

Она кивает.

– У тебя тоже на губах корка.

Я касаюсь губ и чувствую под пальцами хлопья кожи. Кладу руку на лоб и убеждаюсь, что все в порядке.

– У тебя температура? – спрашивает Данка.

– Нет. Мы так много работаем и так мало едим, что организму приходится дополнительно трудиться, чтобы себя согреть, – лгу я сестре… да и себе тоже.

Она действительно горит, ее лоб слишком теплый для прохладного утреннего воздуха. Она больна.

Я не говорю об этом открытии вслух, лишь мысленно отмечаю его для себя. Я могу быть начеку, когда речь идет об эсэсовцах и зеленых треугольниках, селекциях и собаках, но болезнь – это то, что предусмотреть невозможно. Она застает тебя врасплох, какие бы меры ты ни предпринимала. Это наша вторая весна. Про первую я почти ничего не помню, да и не хочу помнить. Но я все равно пытаюсь выудить из памяти любое всплывающее воспоминание о первом лагере, найти подсказку о заболеваниях, характерных для этого времени года. На ум приходят лишь клопы и их зудящие укусы; еще комары, тучами наводнившие лагерь прошлым летом. С тех пор столько всего переменилось, что трудно выделить хоть один фактор, чем-то выделяющийся на фоне остальных, и я начинаю опасаться, что в прошлом ответов мне не найти.

Мы шагаем за Эммой к нашему песку. Меня вдруг охватывает страх, что все это было иллюзией. Сегодня никакого вчерашнего доброго поляка из Кракова там не будет. За ночь могло произойти сколько угодно всего. Может, его уже нет в живых, или их команду перевели на другой участок. Моего друга больше нет. Я вцепилась в мешковину своей робы. Тревожные мысли роятся в моем мозгу без видимой причины, без всякой логики. Мы умрем. Передо мной разверзается яма. Страх гонит меня в ее распахнутые челюсти. Мы умрем не от газа после селекции, а в лазарете. Что хуже? Надежда, которая держала меня, заряжая силой и энергией, теперь, кажется, вытекает через пальцы рук и ног, через уши, высыхает вместе с другими жидкостями моего организма. Мы шагаем к песку. Я тупо смотрю перед собой.

И тут я вижу их. Они работают там же, где и вчера. Яма исчезает. Мы снова целы-невредимы. А вдруг нет? Но у Данки температура. И она поднимается.

Мы катим тележку к зданию. Когда мы начинаем разгрузку, я замечаю того высокого тощего парня и его друга пониже. Солнце лупит по нашим лысым головам, умеряя озноб, вызывающий у Данки дрожь между лопатками. Она слишком сильно потеет. В полуметре от меня на землю падает камень. Не прекращая работу, я мысленно отмечаю это место. Тележку мы уже вот-вот разгрузим. Эсэсовцев не видно. Я сосредотачиваюсь на работе. Я делаю шаг в сторону камня, но копаю, копаю. Еще пара секунд, и тележка пуста. Копаю, копаю. Быстро наклоняюсь и накрываю записку рукой. Крепко сжимаю пальцами бумажку, обернутую вокруг камня, а сам камень остается на месте. Мы становимся по бокам тележки. Готовимся катить. Эта подготовка занимает секунду, даже долю секунды, и в эту самую долю – пока мы еще неподвижны – я успеваю быстро поправить туфлю и засунуть записку под ногу. Покатили.

Время после обеда еле тянется. Данка потеет. Должен же быть хоть какой-то выход. Утренние страхи улетучились. Сейчас не время терзаться мыслями о смерти. Мы живы, и все, что я могу, – это постараться продлить это состояние.

– Кончай работу! – Мы быстро кидаем лопаты в сарай и строимся. – Шагом марш! – Мы шагаем в лагерь. – Выше го́ловы! – Мы задираем подбородки и маршируем, старательно поднимая ноги, словно это наша гордость – быть рабами Третьего рейха. Единственное, чем можно гордиться, – это что сегодня мы не несем ни одного трупа. Сегодня все смогли пережить нацистские хлысты и сапоги, однако тайный враг – болезнь Данки – с нами.