Хэзер Дьюи Макадэм - Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Немецкие офицеры расхаживают взад-вперед, разглядывая нас, словно мы – любопытные экземпляры в их коллекции насекомых. Если попадается красивая девушка, они безжалостно на нее пялятся. Это настоящий вызов нашему гневу – оскверняющие нас глаза этих убийц. Я бы все отдала за кран с горячей водой и жесткую щетку, чтобы соскрести со своего тела взгляды нацистов. Мы немы в своем позоре…

Здесь никто ничего не говорит, да и шепота почти не слышно. Ножницы тяжелые, как для овец, и они легко оставляют порезы на нашей коже. Наши мальчики, наши мужчины стараются не причинить нам вреда, работать аккуратно, но их торопят, и потому они не видят наших глаз, а лишь тела, их бьют за малейшее промедление, за осторожность, за доброту.

– Schnell! Schnell! – Эсэсовцы подгоняют их, а по нашим ногам и шеям каплями струится кровь. Больно и нам, и им.

Это ужасно унизительно. Невыносимо. Я превращаюсь в кусок плоти, чьи глаза уставились сквозь тело стригущего в противоположную стену. Я сознательно отключаю все эмоции, ничего не вижу, ничего не чувствую. Я слышу только приказ уходить, когда все закончилось, но то, что встает и идет, – это не я, а просто кусок плоти.

Меня нет.

Тело находит свою одежду. Тело рефлекторно дрожит от холода, страха и гнева, содрогается от слез стыда. Ждет сестру – тоже тело. Ноги становятся в очередь, пока им не прикажут шагать. Рука берет сестру за руку, и тело с сестрой возвращаются в женский лагерь. Тело входит в блок. Рука получает от старосты хлеб. Рот открывается и закрывается, жует хлеб – или это опилки? Все на один вкус. Все ощущения одинаковы. Я знаю, что наступит момент, когда я вернусь в свое тело, но для этого понадобится время, а время здесь измеряется так: чай, суп, хлеб, чай, суп, хлеб. Когда становится совсем невмоготу и я чувствую, что вот-вот взорвусь, я отключаю эмоции, как вентиль на кране, и вручаю полномочия телу. Порой выжить стремится не душа, а именно тело. Бывают дни, когда душа высосана целиком, и лишь время покажет, смогу ли я когда-нибудь вернуться к жизни и снова начать чувствовать.

Нет, бритье – это не самое худшее. Оно неопасно для жизни. Но оно ужасно .

Воскресенье. Я брожу по лагерю, выискивая любые крохи или какую-нибудь полезную мелочь, завалявшуюся в грязи.

– Рена! – Кто-то окликает меня по имени. Я озираюсь по сторонам, но никого не вижу и продолжаю свой путь, решив, что это, должно быть, ветер играет со мной шутки.

– Рена. – На этот раз хриплый шепот. Я начинаю вглядываться в скелет, просунувшийся между железными прутьями решетки. С трудом распознав лицо, я стараюсь отыскать в памяти имя, соответствующее этим выступающим костям. Это старшая сестра Эрны и Фелы.

– Пепка? Ты? – Я стараюсь скрыть охвативший меня ужас. – Что ты делаешь в блоке 25? – Меня передергивает. Блока 25 мы все стараемся избежать любой ценой. Никто из входящих в эти двери не выходит живым. Женщины в нем больны, и их поместили сюда, чтобы уморить голодом или отправить в газовую камеру, а потом в крематорий.

Ей тяжело говорить, но удается прошептать:

– Воды.

Я бегу принести ей попить, пытаясь стереть образ, стоящий у меня перед глазами. Ее лицо лишено плоти, в нем не осталось ничего, кроме души. Это тень той Пепки, которую я знала. Жаль, что Эрна теперь в другой секции, ей лучше бы знать о сестре, но той теперь никто не поможет.

Я вкладываю в ее ладони миску, наполненную до краев. Не в состоянии сдерживаться, она жадно пьет, глотая воду, будто это сама жизнь, а потом возвращает мне миску. Руки у нее трясутся. Она отступает назад во мрак, глазами умоляя спасти ее. Беззвучный голос.

Я бессильна против этих стен, этих решеток. У меня нет ни еды ее накормить, ни лекарства ее исцелить, ни столько воды, чтобы она никогда больше не испытывала жажды, ни способа вытащить ее из Блока Смерти. Она обречена, а я бессильна. На месте глаз Эрниной Пепки теперь глаза моей собственной сестры Зоси. А если бы в блоке 25 оказалась Зося? Нашелся бы кто-нибудь вместо меня, кто принес бы ей воду? Сказал бы мне этот человек, что она там? А ее дети? Если Зося в этом аду, значит, они уже мертвы? Как хотелось бы мне разделить с кем-нибудь это бремя, но я должна поскорее прогнать подобные мысли прочь, пока они не успели угнездиться в мозгу и свести меня с ума. Может, дети в приюте? Может, Зося цела-невредима и отправила нам из Швейцарии посылки? Зося и мама с папой будут в Тыличе, и, когда все это останется позади, мы все воссоединимся. Мой разум перестает пикировать «штопором» в безысходность. Место отчаяния занимает хрупкая надежда – и это самое главное.

Селекции проводятся случайным образом. Невозможно предсказать их частоту. Предсказать, когда, отправившись строем на поверку, мы останемся стоять там – стройными рядами, шеренгами по пятеро – весь день вместо работы, ожидая своей судьбы. Обычно решение выносит один эсэсовец, а остальные просто наблюдают. Но порой судей двое, и тогда каждый из них должен большим пальцем подарить тебе жизнь, в противном случае – смерть. Никаких вопросов, никакой апелляционной процедуры: большой палец – и все. Как правило, тебя ждет еще и физическое испытание: если большой палец указал на жизнь, ты должна после этого перепрыгнуть через канаву, доказав тем самым, что ты достойна принятого ими решения. С трясущимися ногами и без всякого разбега мы пытаемся преодолеть последнее препятствие, отделяющее нас от сегодняшнего ужина. Я иногда думаю, что единственный спасающий меня фактор – это нежелание уйти из жизни замызганной, и этот мой настрой неким образом поднимает меня в воздух над канавной грязью и жижей. С прыжком не справляются лишь единицы.

В зависимости от текущего числа девушек и женщин в лагере селекция занимает от 10 до 15 часов. Мы стоим без еды и воды весь день, а порой и до позднего вечера, ожидая, пока не станет известно – проснемся ли мы завтра и светит ли нам еще раз поесть. Тут нет никаких последних обедов, какими угощают преступников перед казнью, – до преступников мы не доросли. В глазах нацистов мы просто тараканы, подлежащие уничтожению.

Когда мы впервые оказались в Биркенау, на одну полку приходилось 6 женщин, а сейчас по 12 и даже больше, а меньше только после селекции. Если хочешь посреди ночи лечь на другой бок, нужно приподняться на руках и вывинтить свое тело, как шуруп. Когда я или Данка хотим перевернуться, мы будим друг друга: изменить позу проще одновременно.

Не касаться соседки по полке невозможно. В молитвах я прошу, чтобы лежащая рядом не умерла; я молюсь так из эгоизма, из нежелания мерзнуть. Мне не хочется, чтобы меня морозил холодный труп под боком, но это все равно то и дело случается.

После селекции на полках полно места, но тебя давит опустелость блоков, а ночные демоны и души тех, кто умирает сейчас в газовых камерах, тоже не дают покоя. Наутро мы встаем разбитые и наблюдаем за вновь прибывшими. Мы видим их потрясенные и не желающие верить лица, на которых написано непонимание дальнейшей судьбы. Они растеряны и напуганы. Они не могут взять в толк, что это за ад вокруг, лелеют надежду не остаться без волос, гадают, куда подевались их родные и любимые. И считают нас сумасшедшими.